Страница 15 из 31
— Гришка, гляди, яка танка чудная! А вышка у нее какая-то тупая и не крутится.
— Та то не вышка, то башня, — авторитетно заявлял другой. — Я видел такие танки в Виннице. Тут пушка крутится зараз с танком.
— Дяденька, а зачем нужна такая машина?
— Гитлеровцев бить, хлопцы, для чего же больше.
— Та, у которой башня крутится, лучше бьет?
И, не совсем утолив свое любопытство, ребятишки отходили к другой машине или сновали вокруг группы бойцов, разговаривавших со взрослыми. Всюду они начинали возню и поднимали гвалт.
Кудряшов рассказал жителям о положении на фронтах, о том, что в освобожденных районах советские люди, не жалея сил, восстанавливают хозяйство, разрушенное оккупантами. Он говорил о героической борьбе и труде советского народа. А также заверил, что и этот район в ближайшее время будет полностью освобожден от фашистов.
Люди оживились. Посыпалось множество вопросов. Кудряшов едва успевал на них отвечать. Он даже вспотел от напряжения и, улыбнувшись, сказал, что в ближайшие дни жизнь сама ответит на все эти вопросы.
Хотя этот летучий митинг был быстро закончен, жители не расходились. Они сбились кучками возле наших танкистов и автоматчиков, расспрашивали их обо всех мелочах жизни там, где не было оккупантов. Люди тащили солдат в свои дома, стараясь угостить их тем, что у них было припрятано. Из хмурых и безучастных лица превратились в приветливые и улыбающиеся. Кое-где раздавались веселые голоса, слышался даже смех. А за Иваном Федоровичем Кудряшовым народ толпами следовал по пятам. Почти всегда задумчивый, редко когда улыбавшийся, Иван Федорович совершенно преобразился и был ласков с людьми, как с близкими родственниками.
Большое горе постигло его в эту войну. Парторг МТС из-под Гомеля, он в первый же день войны ушел на фронт. Три раза был ранен, контужен, два раза выводил отрезанные подразделения из окружения, сутками не спал, часто отказывал себе в самом необходимом, отдавая иной раз последнюю закрутку махорки ослабевшему солдату. Он всегда беспокоился о людях, забывая о себе.
На долю этого замечательного человека выпало пережить тяжелую драму. У него была семья: молодая жена, учительница средней школы, которую он очень любил; четырехлетняя дочурка Надя и старушка-мать. После освобождения родных мест он узнал, что его жена спуталась с полицейским и бежала с ним. Малолетнюю дочь свою она бросила на попечение старухи-свекрови, которая во время оккупации умерла от голода. Одно только утешало Кудряшова: его единственное теперь сокровище — дочурка — попала в хорошие руки, к людям, после освобождения их местности выехавшим куда-то из сожженной деревни, Хотя разыскать свою дочь ему до сих пор не удалось, но сознание, что она осталась жива, было для него радостью.
Обо всем этом знали лишь его близкие друзья. Кудряшов не показывал людям своего горя. Оставаясь с ним наедине, я часто видел, как терзается душа этого мужественного человека, как гаснет от дум его взгляд, тускнеют и блекнут глаза. Но сейчас, глядя на него, я радовался. Все видели, как ликуют эти измученные под фашистским ярмом люди и как Кудряшов стоит среди них, озаренный их счастьем.
Я отошел в сторону. На покосившемся, полузанесенном снегом крыльце собралось человек десять девчат, в кругу которых, со сдвинутой на затылок шапкой, балагурил Овчаренко. Несколько солдат вместе с девчатами заливались веселым хохотом в ответ на забавные шутки лихого сержанта. С некоторой завистью смотрели ребята на общего любимца: как мухи к леденцу, льнули к нему красавицы-дивчины.
И у меня на душе было радостно: как и все наши бойцы, я чувствовал себя сегодня именинником.
Выйдя из гудевшей ульем толпы, пошел к танкам. Все было в порядке. Дежурные оставались на своих местах, жерла орудий грозно смотрели в одну и другую стороны вдоль дороги. Они в любую секунду готовы были встретить врага огнем и сталью.
Попыхивая папироской, подошел Кудряшов и протянул мне свой кожаный портсигар:
— Кури, дорогой.
— Алтайский?
— Нет, — весело засмеялся Иван Федорович, — шишиловский.
— Наш, значит?
— Наш, друг, смали.
Я начал скручивать папироску, а Кудряшов спрашивал:
— Видишь, как радуется народ?
— Вижу, Ваня, и сам радуюсь, — с удовольствием признался я, затянувшись крепким самосадом.
— А не кажется тебе, что после такой радости может наступить для них, да и для нас, большое горе, — сразу став серьезным и мрачным, сказал Кудряшов.
— Ты о чем?
— О том, что рано или поздно, а скорее всего очень скоро мы уйдем отсюда. Так ведь?
— Разумеется, уйдем…
— А люди эти будут расплачиваться за наши боевые успехи своими головами, — сказал замполит.
— Так что же нам делать, Иван Федорович?
— Мы должны уговорить их на время, пока пройдут каратели, оставить деревню, поголовно всем уйти в лес. Фашистам долго не быть здесь. Если они не сожгут деревни, то после людям и вернуться можно будет. Теперь ведь мы у гитлеровцев крупная соринка в глазу. Они будут гоняться за нами, а не за стариками, женщинами и детьми.
— Ну, что ж, Ваня, действуй, разъясняй!.. А я пока организую разведку.
Кудряшов вернулся к жителям. Я приказал Кобцеву выслать один танк вперед, чтобы проверить дорогу и узнать, нет ли здесь поблизости гитлеровских войск.
Танк скрылся за поворотом. Некоторое время был слышен отдаленный гул мотора, наконец все стихло. Край неба начинал светлеть. Я приказал от машин не отходить, а сам отправился на бугор, к церкви, откуда был хороший обзор местности. Проходя мимо машин, увидел двух автоматчиков, схватившихся за грудки. Каждый из них пытался повалить другого в сугроб. Они заметили меня лишь после того, как я попросил позвать ко мне Овчаренко.
— Нет его, товарищ командир, — доложил один из десантников, чем-то закусывавший тут же на улице. — Овчаренко, небось, в соседней деревне девчатам головы кружит. Шустрый, черт, до девок! И за что только любят его, проныру чубастого?
Автоматчик от зависти даже тяжело вздохнул.
— Как это в соседней деревне? — ничего не понимая, спросил я у него. — Ведь он в десанте на машине Кобцева!
— Так точно, товарищ старший лейтенант. Только отпросился он у лейтенанта Найденова поехать в разведку. Не любит сидеть без дела. Услыхал, значит, что есть приказание одну машину вперед направить, так сразу девчат бросил и шасть к лейтенанту! Ну, командир, значит, и разрешил ему.
Я невольно улыбнулся, выслушав этот рассказ.
— Ну, вижу, что и ты не любишь без дела сидеть, — сказал я автоматчику.
— Это верно, товарищ командир, — ответил солдат, перестав жевать. — Самая что ни на есть поганая штука для солдата на войне сидеть без дела. Тоска сгложет.
— В таком случае догоняй меня у церкви, как покончишь вот с этой работой, — сказал я, намекая на сало и сухари, которые до моего прихода он усердно жевал и угощал ими пленного немца.
Автоматчики дружно захохотали.
— Этой работой наш Свиридов может заниматься по сорока восьми часов в сутки, товарищ командир. Оттого он последнее время и «сбавил» с семидесяти килограммов до восьмидесяти шести.
Свиридов тоже улыбнулся и, погрозив огромным кулачищем шутнику, сложил свой завтрак в карман и поспешил за мной. Мы забрались с ним на колокольню и огляделись вокруг. Где-то там должен идти наш танк. Дорога на белом фоне равнины едва заметна. Справа виден темный лес. Позади нас еще не погасло зарево от догорающего склада боеприпасов.
Широки просторы Украины, — подумал я. — Даже мне, всю свою жизнь прожившему на Брянщине, в лесной местности, любы эти бескрайние дали и обрывистые овраги и балки, в объезд которых тянутся бесконечные ленты дорог. Очень красивые места. Что же чувствует, глядя на них, человек, родившийся здесь, с детства привыкший ко всему этому! И вспомнил я, как радовался вновь вступивший на свою землю пожилой солдат: «Дывытесь, хлопцы, — взволнованно говорил он, сняв шапку и вздыхая полной грудью, — дывытесь уси! Це наша Вкраина!»