Страница 80 из 84
- Никуда не пойду.
Я молча посмотрела на него и опять склонилась над конспектами. Время шло. Димка упрямо сидел на полу, сверлил меня глазами. Пусть сидит, если ему так нравится. Хотя, по мне, будет лучше, если он уйдет. В последние дни мне понравилось быть одной. Тишина в квартире успокаивала. Я даже свет старалась не включать. Мягкие весенние сумерки, заполнявшие комнаты, создавали особый мир. Тишина и сумерки. И одиночество. Этого хотела уставшая душа.
- Мам! Ну, что ты как чужая?!
- Я не чужая, Дима. Я устала.
- От чего ты устала? От чего?
- От жизни...
Бросила свои книги и тетрадки. Все равно работать не получается. Неторопливо ушла на кухню. Курить. Димка поднялся. Пошел было за мной. Однако, беспокоить не решился. Беспомощно потоптался в дверях кухни. Ждал, когда докурю сигарету? Курила не спеша. Он не дождался. Ушел в конце-концов. Я все курила, глядя на неровные ряды "хрущоб" за Пролетарским проспектом, составляющих линию горизонта. Давно не было моста через запруженную Чертановку, по которому мы с Иваном шли в Москворечье той давней весной. Овраг срыли, запруду засыпали. Мост канул в Лету. На его месте возвышались блочные, отделанные кафельной плиткой дома-башни. Вот так же и моя жизнь: все хорошее срыто и засыпано. Впервые безразличие охватило все мое существо. Некуда спешить. Нечего дожидаться. Не за что бороться. И странное спокойствие снизошло вдруг в сердце. И стало хорошо.
Хорошо стало только мне. Остальным, по всей видимости, не слишком. Ко мне все время кто-нибудь приставал. Пытались тормошить. Меня это раздражало. Я начала прятаться. В школе после уроков закрывалась в кабинете. На стук не отзывалась, замирала. Пусть думают, что меня нет. Дома отказывалась подходить к телефону. Никому не открывала дверь. У Димки есть ключи, а остальные перебьются.
Сын пытался поругаться со мной. Кричал. Я безмолвно выслушивала от него обидные, оскорбительные слова и уходила пить крепкий кофе из бабушкиной чашки китайского фарфора. Не обижалась. Не реагировала. Иногда в моей пустой, как погремушка, голове рождалась необыкновенно заманчивая идея. Например, уйти в монастырь и предаться там тихому созерцанию. Или сменить место жительства. Переехать в глухую, полузаброшенную таежную деревню, где мало людей и много живой, не искалеченной пока природы. Такие идеи посещали меня обычно к вечеру. А утром, под напором яркого света и жестокой реальности дня, таяли.
В один из дней приехал Никита. Ему открыл Димка. Они о чем-то тихо переговорили в прихожей, и Никита почти на цыпочках прошел в комнату. Я читала "Испанскую балладу" Фейхтвангера. Последний раз бралась за нее перед замужеством. Потом в трудах и хлопотах напрочь забыла. А напрасно. Прекрасная вещь. Вот теперь я о ней вспомнила и перечитывала, испытывая тихое удовольствие. Мне не хотелось отрываться. Мне не хотелось видеть Никиту. Не знаю, кто его вызвал на сей раз: Иван или Димка. Но то, что Никиту опять использовали в качестве скорой психологической помощи, было совершенно очевидно. Тем не менее, я решила пройти и горячую братскую обработку, раз иначе нельзя. Если он хочет, пусть ругается. Потерплю. Зато уж потом меня точно оставят жить спокойно.
Никита не ругался. Он вполне мирно попросил чаю. И долго рассказывал о своих делах, о том, что следовало бы уйти из Академии, искать новую работу. Жить не на что. В Академии платили не зарплату, а пособие по безработице. Уезжать из страны не хочется, а здесь физики пока без надобности. И не нужны будут еще очень, очень долго.
Я вспомнила, что старинный знакомый Андрюша Песков тоже бросил свою физику. Или математику? Пытается влиться в рыночные отношения. С одним из приятелей устанавливает домофоны желающим. Неплохо ребята зарабатывают. Им, вроде, еще люди требуются. Если Никита хочет, могу с ними переговорить, посодействовать. Мы довольно часто пересекаемся. У Пескова дочка в нашей школе учится.
Я успокоилась и расслабилась. Хорошо было вот так сидеть с братом. Пить кофе, курить, говорить о разностях тихими, мирными голосами. Мы еще немного поболтали о Наташке, о трениях Никиты с тестем и тещей. Пришла пора и расставаться. Дело шло к ночи. Никита и сам это понимал. Вроде засобирался домой. Вдруг опять опустился на табурет.
- Ну, а ты-то как? Все обо мне, да обо мне. А о себе ни слова.
- Да чего говорить? Я как все...
- Я слыхал, ты тут опять развоевалась? - Никита принял правильное положение за столом. По-ученически сложил руки на столешнице. Спокойствие, возникшее неделю назад, почему-то вдруг стало покидать меня.
- Воевала? С кем? - сделала удивленное лицо.
- С Иваном, - уточнил Никита. Прищурился. Значит, предельно внимателен. Готов получить информацию, переработать, проанализировать и сделать свои выводы. И я схитрила. Решила не давать Никите никакой информации к размышлению.
- Воевала? - переспросила задумчиво. - Не больше, чем всегда.
Никита понял мою хитрость. Понял, что рассказывать ничего не буду. И пошел другим путем. Набил, понимаете ли, на экспериментах руку у себя в Академии.
- Тебе не кажется, Кать, - начал он нейтральным тоном, - что ты просто не можешь жить спокойно? Просто физически не в состоянии?
Я чуть не поперхнулась глотком кофе от такого беспардонного заявления. Вытаращилась на брата. Он, хитрец, сделал паузу. Не услышав ответа, продолжил:
- Мне до сих пор не понятно, зачем воевать с человеком, которого любишь?
- Все-то ты знаешь. Люблю, не люблю... - я неприязненно взглянула на брата. - А тебе никогда не приходило в голову, что это я не с ним, это я с собой воюю?
Никита оценил мое заявление. Но выводы сделал странные.
- Чтобы ненароком на шею Ивану не броситься? - спросил, неожиданно повеселев. - Ну, и характер у тебя, сестренка! Ладно. Поеду. Домой пора. Уже поздно.
Я растерялась. Готовилась к очередной проработке, а ее по неизвестной причине отменили. Почему?
- Ты не будешь меня пилить? - пошла следом за братом.
Никита обернулся. В зеленых глазах прыгали лукавые чертики. Голос тоже был лукавым:
- А зачем? Как говорят америкашки, ты уже большая девочка. Сама знаешь, что делаешь.
Он весело попрощался. Уехал. Я осмысливала изменение в настроении брата. И не понимала. Зато хорошо поняла, что Никита потом общался с Димкой. Наверное, и с Лукиными тоже. Димка как-то странно подобрел, повеселел. Перестал злиться, говорить обидные вещи. Лидуся, словно никогда ничего не происходило, позвонила сперва в понедельник, потом в среду. В субботу собиралась заглянуть ко мне на чашку чая. Жизнь вошла в наезженную колею. Я облегченно вздохнула. Расправила плечи. Вдруг заметила, что на дворе вовсю хозяйничает весна. Кажется, у ленинградской писательницы Аллы Драбкиной я когда-то читала про чувство первой весны? Это когда человек живет, живет, встречает весну за весной, радуется, но нет для него в весне особой остроты, особой прелести. Потом, словно обухом по голове, - весна, - и человек очумел. А дальше опять из года в год: ну, весна и весна. И вдруг какой-нибудь случайный запах, звук, цвет той, первой... И снова для тебя все, как тогда, как в первый раз. Мне почему-то вспомнилась весна моих десяти лет. Нас еще принимали в пионеры. Сейчас вот точно так же шел апрель. Нежный и солнечный. С каменного козырька над нашим подъездом маленьким водопадом бежала капель, вспыхивая в лучах солнца всеми цветами радуги. Точно так же чернели и оседали сугробы, растекаясь худосочными ручейками грязной воды. В ясном, чистом небе высоко-высоко носились стаи белых голубей. Идя домой, я застывала на месте, задирала голову к небу и стояла так долго. Любовалась. Замирала и у подъезда. Зачарованно смотрела на радужную капель. В такие минуты казалось, что мне все еще десять лет и впереди целая огромная жизнь из сплошной череды праздников. Но проходил кто-нибудь из соседей, кивая вместо приветствия головой, или подбегал Димка, и я возвращалась к действительности. Только в душе, на самом ее донышке, все еще тихонько бурлила радость, пуская свои шипучие пузырьки. Жить стало лучше. Лучше стали дела, самочувствие, работа. Качели наших с Иваном отношений непременно должны были начать свое движение вверх. Иначе зачем же такая весна вокруг?