Полк продолжает путь

— Девятнадцать. Обидно, под самый конец…

— Под конец?

Снимщикова уносят. Ларин заставляет себя все понять: девятнадцать контратак отбито. Траншея наша. Высота наша. Тишина. Дождь моросит. Уносят раненых.

— А вы что за люди?

Незнакомые бойцы объясняют ему: их дивизия была во втором эшелоне. Стало быть, на смену вам пришли.

— Командиров батарей ко мне!

Командир первой батареи Левашов убит, командир второй батареи Маркин убит, командир третьей батареи Бородулин тяжело ранен.

Ларин вернулся в штабной блиндаж вместе с Богдановым. Навстречу ему бежал Макарьев. Голова густо забинтована, и весь он, костистый, смуглый, в камуфляжной плащ-палатке, напоминал индуса. Расцеловал Ларина и доложил, что все время был на огневых.

— Дивизион отличился, — говорил он, блестя глазами. Лицо его за это время стало маленьким, невзрачным, и только глаза сохраняли живое выражение.

— А мне дивизионом командовать почти не пришлось, — сказал Ларин с горечью. — На КП батальона поначалу командовал, а потом в траншее… — Он покачал головой. — Сразу связь порвали. Батя и за полк и за дивизион работал. Тебя где зацепило? — спросил он Макарьева, кивнув головой на повязку.

Но тот, не отвечая на вопрос, возразил взволнованно:

— Как это ты не командовал? Только через тебя и шли все команды. Да, твоего связиста приказано к Герою представить. Забыл фамилию. Кто там был с тобой?

— Семушкин.

— Вот-вот. Около пятидесяти порывов под огнем противника, — говорил Макарьев, словно писал донесение.

— Семушкина к Герою? Ну, на первый раз «За отвагу» хватит. А впрочем… черт его знает… — сказал Ларин и засмеялся.

Засмеявшись, почувствовал облегчение.

Трудно прийти в себя после боя. Человек меняется годами, а тут за три дня, за сутки, а иногда за несколько часов делаешь прыжок в новый возраст, не считаясь ни с какими законами времени. Что-то отошло от тебя безвозвратно, что-то новое прибыло, и этот душевный переворот мучителен и благостен одновременно.

Ларин и Макарьев говорили о второстепенных делах. Такое-то орудие надо будет заменить, такую-то землянку привести в порядок, надо найти новое место для штаба дивизиона. И только потом, словно заново присмотревшись друг к другу, стали осторожно говорить о главном.

— Бой выигран, и высота наша. Большие силы были у немцев. Больше, чем в июле под треугольником железных дорог. Прорвись такая силища к Ленинграду…

— Потери у нас большие.

— Потери? Да… Только в нашем дивизионе… Заменить трех командиров батарей! В третьей батарее на орудие по одному человеку осталось. А люди какие!

— Уже пришло пополнение, — сказал Макарьев. — Офицеры. В моей землянке собрались. Надо идти…

Зазуммерил телефон, и Ларин сказал:

— Послушай-ка, что там.

Макарьев взял трубку и услышал голос начальника штаба полка:

— Только что прямым попаданием снаряда в землянку убит командир полка подполковник Смоляр. Сообщите Ларину.

По лицу Макарьева Ларин понял, что случилось нечто ужасное.

— Товарищ капитан, — сказал Макарьев, стоя навытяжку, — товарищ капитан, несчастье. — Ларин подошел к нему вплотную. — Убит командир полка.

Ларин схватил Макарьева за плечи. В бешенстве стал трясти его. Макарьев не вырывался. Бинт сполз с головы. Показалась кровь.

Прибежал Богданов и оторвал Ларина от Макарьева.

— Товарищ капитан, война…

— Нет, Богданов, это несчастье непоправимое, — сказал Ларин и заплакал.

Сейчас он не думал о том, что полк лишился командира, с которым воевал более двух лет, сейчас он испытывал только личное горе и словно попал в какую-то темную полосу отчуждения.

Много смертей видел Ларин за эти два года, и смерть стала будничной, привычной. Нет, он не очерствел и с каждым убитым расставался с болью, тем более сильной, чем дороже был ему человек. Но нехитрая формула — нет войны без потерь — была ему спасением от вечной боли. Сейчас Ларин чувствовал, что ему нет опасения. И жалость к убитому, которая заставила его заплакать, и жалость к себе, то есть боязнь жить без Смоляра, сплелись вместе и грубой веревкой сдавили горло.

Накинув шинель, Ларин один вышел из блиндажа. Немецкий неглубокий окоп, обшитый полусгнившим деревом, бесконечно петлял и все никак не мог вывести Ларина на поверхность земли. Густой, липкий дождь лил немилосердно. Но Ларин был благодарен и этому грязному окопу, и хлещущему в плечи дождю. Эта печальная картина соответствовала душевному состоянию Ларина. Она как бы подчеркивала всеобщность военных горестей и этим умиротворяла боль.

На командном пункте полка было множество людей. Напрасно командиры пытались рассредоточить бойцов, боясь нового обстрела, — люди неохотно уходили отсюда, а уйдя, снова возвращались на эти притягательные места и пренебрегали опасностью.

Землянка Смоляра казалась вывернутой наружу. Возле нее, окруженный молчаливой толпой, стоял молоденький адъютант командира полка. Он был вместе со Смоляром, когда снаряд попал в землянку. Смоляр был убит, адъютант его остался жив и сейчас, в сотый раз, неестественным, возбужденным голосом рассказывал о том, как все это произошло. И хотя рассказывать было не о чем, не было ведь никаких подробностей страшного дела, все слушали внимательно. Рассказ адъютанта как бы ставил их ближе к убитому.

На высоких козлах, еще опутанных заградительной проволокой, стояли носилки с телом командира полка. Ларин подошел, взглянул. Выражение суровой сосредоточенности было запечатлено на неживом лице Смоляра так же, как и на всем этом ночном лагере.

Недалеко от траурных носилок стоял Хрусталев. Было темно, по Ларин различил по его лицу всю его позу. Он стоял, как влитый в землю, руки по швам и мрачно переводил взгляд со Смоляра на бойцов, подходивших прощаться с командиром полка. И то, что он стоял так неподвижно, и его мрачный взгляд — все это показалось Ларину нарочитым, и он вспомнил слова Макарьева. И хотя Ларин и тогда и сейчас не верил, что Хрусталев мечтает стать командиром полка вместо Смоляра, ему стало неприятно, и он отвернулся, не ответив Хрусталеву на взгляд.

Все тем же окопом Ларин вернулся в свой дивизион. Возле землянки Макарьева он услышал голоса.

— Фамилия, имя, отчество?

— Воробьев Александр Степанович.

— Звание?

— Старший лейтенант.

— Образование имеете?

— Семилетку.

— Давно воюете?

— С третьего июля сорок первого года.

— Последняя должность?

— Командир огневого взвода, был старшим на батарее.

Ларин вошел. Сел за стол рядом с Макарьевым.

— Ранения имеете?

Вместо ответа старший лейтенант протянул правую руку. На ней не хватало трех пальцев.

— Член партии? — спросил Ларин.

— С сорокового года.

— С батареей справитесь?

— Полагаю, что справлюсь.

— Справитесь?

— Справлюсь, — ответил старший лейтенант и откашлялся.

— Поставим вместо Левашева.

— Так и сделаем, — подтвердил Макарьев. — Можете идти, товарищ старший лейтенант. Первая батарея. Примете, а потом все оформим. Фамилия? — обратился он к молодому человеку с красивым лицом, которое уродовала огромная фуражка.

— Младший лейтенант Новиков Николай.

— Военное образование имеете?

— Школа младших лейтенантов.

— Откуда прибыли?

— Постойте, — сказал Ларин. Он наморщил лоб, как будто что-то припоминая. — Новиков Николай?

— Так точно, товарищ капитан.

— Брат Ольги?

— А вы? Вы — Ларин?

Ларин кивнул головой.

— Это замечательно! Это замечательно! — воскликнул Новиков.

— Знакомы? — спросил Макарьев.

— Да все никак не выходило познакомиться. Но я столько слышал…

— Это брат моей жены, — сказал Ларин. — Как Ольга? Здорова?

— Да как всегда, хорошо. Ольга, она молодец… — Новиков осекся, видимо боясь, что его могут принять за болтуна.

— В какой батарее, нужны командиры взводов? — спросил Ларин Макарьева.

— Всюду нужны… Ведь…

— Да, да. Так в первую.