Страница 29 из 60
Ростом чуть пониже Котельникова, крепкий, ловкий в движениях, с короткой моряцкой трубкой в зубах, в черном бушлате, в бескозырке с полинялой надписью «Миноносец Дерзкий», с острым взглядом, с широкой улыбкой — вот он весь как живой.
Как до́роги эти черты, и как мучительно больно, что давно уже нет в живых Петра Карамышева, питерского рабочего, ставшего моряком, моряка, ставшего чекистом.
Котельников вспомнил комнату в городской чека, где они вместе работали. Уже темнеет, но, как это бывает в южных городах, дневной жар держится стойко и вечером, а порой и ночью. Карамышев сидит за столом и пишет. Ровные строки ложатся на страницы школьной, в клетку, тетради. Котельников стоит у окна.
Отсюда хорошо видно одно из лучших зданий города, выстроенное знаменитым зодчим и разрушенное деникинцами при отступлении. Почерневшие от копоти стены в лесах.
Но среди изувеченных кариатид мелькают кожанки, кепки, красные платочки. Большой плакат: «Все, как один, на субботник!»
— Любуешься? — слышит Котельников голос друга.
— Любуюсь… Любуюсь и завидую. Сам строитель, кирпичную кладку знаю и люблю. Например…
— Вредные разговоры… — обрывает его Карамышев. — Строитель! Я вот, например, токарь. А председатель наш — кузнец, да еще какой! Вот раздавим контрреволюцию, тогда…
— Знаю, друже… Не агитируй. — Котельников отходит от окна и садится за свой стол. — На семь часов я назначил допрос Сыркова.
— Сыркова? — переспрашивает Карамышев. — Что-то такого не помню…
«Портной Сырков, — читает вслух Котельников, — задержан органами чека на квартире офицера разведки белой армии Эдельвейса. В момент ареста портной Сырков снимал мерку для костюма…»
— Вспомнил, вспомнил, — говорит Карамышев. — Хромой он…
Внешний вид арестованного ужасающе жалок. Одной рукой он опирается на сучковатую палку, другой — на костыль, седло которого обмотано грязной марлей.
Черты лица ничем не одушевлены. Взгляд тусклый, подбородок покрыт мелкими седыми кустиками. Такие лица принято называть неприметными.
Он нездешний. Деревенский. Может, слыхали: Шуни называлась деревня? Погорела, как есть вся погорела… Жену, дочку тиф унес. Схоронил и начал странствовать. С конца семнадцатого проживает здесь безвыездно. Казначейская, шесть. Ремесло в руках есть, ну перебиваешься с хлеба на квас. Крайность подошла: хотел отрезик на продукты поменять. Вижу, господин идет из порядочных, спросил: не надо ли… хороший отрезик, русский бостон. Ну, а тот, значит: «Двубортный можешь сшить?» Это он портного-то спрашивает… Сговорились… Только мерку начал снимать, вы и нагрянули.
И, слушая тихую речь арестованного, Котельников мысленно сравнивал этого старого несчастного портного с его клиентом — раскормленным барином, розовощеким, с тонкими холеными усиками и холодными наглыми глазами.
— Почему хромаете? — резко спрашивает Котельников.
— Война. Перемышль, дорогой товарищ, — отвечает портной.
Котельников и Карамышев переглядываются: вовремя прорыва на Карпаты солдат Сибирского стрелкового полка Григорий Котельников был тяжело ранен в грудь, и в те же дни миноносец «Дерзкий» подорвался на немецкой мине в Рижском заливе.
Арестованного уводят.
— К этому есть еще справка председателя домового комитета по Казначейской, шесть, — говорит Котельников. — Вот: «Портной Сырков… Притащился в город с германской… поведением своим никого под угрозу не ставил, мастерил понемножку…» Как твое мнение?
— А за что мы его привлекать будем? — спрашивает Карамышев, сердито разминая в трубке табак. — За то, что он себе кусок хлеба добывал? Взять подписку о невыезде. Из-под ареста освободить.
Если бы можно было вернуть прошлое, эти слова никогда бы не были сказаны…
В прошлом — кулацкое восстание в Заречье, в прошлом — кумачовые плакаты на улицах города: «Все на борьбу с Врангелем!», в прошлом — прощание друзей: Котельников назначен в Особый отдел армии; в тыл врага, в Крым, на рыбацкой шхуне уходит Петр Карамышев.
Память сближает вехи жизни: нашими войсками взят Перекоп, в Особый отдел приходит известие о гибели Петра Карамышева, узнанного в лицо «кем-то из чинов врангелевской контрразведки» и замученного в тюрьме.
Маленький белый домик, увитый виноградом. Глухой шум прибоя. Ночь. За перегородкой настойчиво стучит пишущая машинка. Последняя шифровка Петра Карамышева, долгое время бродившая по Крыму, попала наконец в руки Котельникова:
«Портной Сырков — иностранный шпион и резидент — фактический руководитель разведки и контрразведки белых. Подлинное имя — Реджинальд Чейз».
В эту ночь Реджинальд Чейз с корабля радировал о своем спасительном бегстве из Крыма.
IV
— Но ведь я убил его, ведь я убил Реджинальда Чейза! — повторял Котельников, шагая по комнате для приезжих и снова останавливаясь возле картины, изображающей горную цепь. — Ведь я убил, убил в открытом бою и на нашей земле.
Этому должно быть… Вовке тогда только что исполнилось шесть лет. Значит, это было… это было 11 апреля 1930 года. Да, как раз в день рождения Вовки.
Звонила жена и просила, чтобы он поскорее возвращался домой. Но он был занят. Он допрашивал пленного басмача.
— Трижды ваша шайка нарушала советскую границу, — медленно говорит Котельников. — Вы теряете людей, оружие, лошадей. Не много вас удрало обратно за кордон. Кто дает вам новых людей, лошадей, оружие?
— Мамед-хан…
— Мамед-хан! Это я слышал не раз. Расскажи мне все, что ты о нем знаешь. Носит ли он длинную бороду? Какого цвета его чалма?
— Не знаю.
— Но ведь ты служил в его банде!
— Никто не должен видеть лицо Мамед-хана. Старый человек, святой человек.
— Какой конь под ним?
— Ох, он не джигит, — вздыхает пленный. — Старый человек, святой человек…
Котельников резко встает. Скрипят командирские ремни, обхватывающие его высокие худые плечи. Напрасный допрос. Похоже, что басмачи в самом деле не знают, кто их хозяин.
Узкой тропкой Котельников идет домой. Высокое азиатское небо туго затянуто густой звездной сеткой. Тишина…
У самого дома Котельникова настигает верховой.
— Товарищ комендант! — кричит он не спешиваясь. — Мамед-хан! Двести сабель… Перешли границу… Убит начальник заставы…
Что заставило сесть в седло «святого человека»? Неудачи, которые привели в ярость, его начальство? Или слепая ненависть к русским? Или, быть может, вспомнил он стародавние времена, Африку и себя, молодого, в пробковом шлеме, с винчестером в руках, под тонкий напев сигнального рожка ведущего роту в атаку против толпы беззащитных бурских женщин?..
Наутро в коротком рапорте Котельников сообщил начальству, что басмаческая шайка, вторгшаяся на советскую территорию, уничтожена. Главарь шайки — агент иностранной разведки, так называемый Мамед-хан — убит. Подлинное имя разведчика — Реджинальд Чейз.
Котельников не мог ошибиться. Разве он мог забыть черты лица «хромого портного» — убийцы Петра Карамышева?
Но для того чтобы цепь воспоминаний была нераздельной, память Котельникова должна совершить еще один стремительный скачок через десять лет.
Август 1940 года. В Москве, в служебном кабинете Котельникова, дает показания шпион с паспортом на имя Ивана Ивановича Иванова.
Еще на заставе, пойманный пограничниками и осознав провал, он обстоятельно рассказал о своем путешествии. В кабинете Котельникова он был еще более откровенен и назвал фамилию своего шефа:
— Сэр Реджинальд Чейз. Да, да, сэр Реджинальд Чейз — большой специалист по русским делам. Что? Но это совершенно точно: его имя Реджинальд Чейз.
V
Еще не рассвело, когда генерал вызвал начальника заставы. Фокин, как всегда, выглядел свежо, и, как всегда, его лицо было приветливо.
Войдя, он сразу заметил, что генерал не отдыхал. Постель была даже не смята. Горел не ночник, а верхняя лампа. В ее жестком свете лицо генерала с глубоко запавшими глазами казалось обтянутым пергаментом. Котельников сидел за столом прямой и неподвижный.