Дорога к подполью

Мы вышли на Большую Морскую. Вот и ворота нашего дома. Я заглянула во двор. Первое, что бросилось в глаза, — это большие камни, докатившиеся до самых ворот, и среди них наш ведерный медный чайник, весь избитый и обгоревший. Высоко в небо возносятся полуразрушенные остовы двух стен. Дома, в котором отец и мать прожили почти сорок лет, не существует.

Мы поднялись по лестнице возле единственного сохранившегося на Большой Морской дома — здания почты, вышли на улицу Володарского и повернули вправо. Вот и место, куда выходил фасад нашего дома, теперь это обрыв, заваленный камнями.

Напротив в белой пыли видны человеческие следы, это что-то вроде тропинки. Мы пошли по ней, и вдруг перед глазами предстал двор, в котором копошилось несколько худых, почерневших человеческих существ. Я сразу заметила Екатерину Дмитриевну Влайкову, печально сидевшую на камне.

— Женечка, ты!

Екатерина Дмитриевна узнала меня.

— Ты жива! Как будет рада мама, она, бедняжка, пошла искать тебя и Женю на 35-ю батарею.

— Мама и папа здесь? — радостно воскликнула я.

— Да, они вчера пришли в город.

— Зачем, зачем мама пошла меня искать! Что с ней будет!

Ничего, Женечка, мама, наверное, не найдя тебя, скоро вернется. Посиди немного со мной. Мама и папа живут не здесь, они поселились в доме, где жила прачка Ксения: ее в последний день убило осколком снаряда. Домик Ксении разрушен, мама и папа живут во дворе, в курятнике.

Я обратила внимание на то, что у Екатерины Дмитриевны забинтована нога.

— Что у вас с ногой?

— Меня обожгла зажигательная бомба, — и Екатерина Дмитриевна вкратце рассказала о ранении Степана Николаевича и о том, как горел город. — Вещи, Женечка, все сгорели: и твои, и мамины, и мои. У меня сохранился только один чемодан…

Итак, вещи сгорели во всех квартирах, осталось только то, что надето на нас. Но я теперь ни о чем не думала. Сгорели, ну и сгорели, мне ничего не жаль! Вдруг Екатерина Дмитриевна придвинулась ко мне и зашептала:

— Знаешь, Женечка, сегодня утром гнали военнопленных с Херсонесского моста, и один командир в кубанке сбежал. За ним гнались, стреляли. Он завернул за угол и заскочил к нам в развалины, мы его спрятали в камнях. На счастье, немцы не заметили, куда он скрылся. Когда все стихло, мы его переодели в штатское. Я в своем чемодане нашла кое-какие вещи Степана Николаевича, дала ему кепку, вон та женщина — пиджак, ботинки дал старичок — видишь, сидит у стенки и дремлет. Потом мы напоили командира чаем с сухарями, и он ушел, куда — не знаю, но оставаться у нас не хотел, поблагодарил за все и ушел. Не выходит он у меня из головы. Как ты думаешь, спасется он от плена?

— Раз убежал из колонны, значит, и от плена сбежит, — уверенно ответила я.

Простившись с Екатериной Дмитриевной, мы пошли с Женей искать за костелом Георгиевскую улицу и на ней дом № 35. Здесь начиналась Рудольфова гора, застроенная маленькими домишками, уже не так жестоко пострадавшими от бомбежек и обстрелов, На Рудольфовой горе, На Корабельной стороне и на Зеленой горке, главным образом, и обитали теперь уцелевшие жители Севастополя. В трех полуразваленных домиках на Георгиевской улице жили люди. На ветхой, покосившейся калитке даже сохранился номер дома. — цифра 35. Я толкнула калитку, перешагнула через порог и остановилась, держа Женю за руку. В маленьком дворике на кучке, камней сидел папа.

— Папа сидит…, — сказала я тихо.

Наши взгляды встретились: я стояла молча, не шевелясь, у калитки, а папа застыл на камнях и смотрел на меня, как на привидение. Вдруг из полуразвалившегося курятника, возле которого сидел папа, расставив руки, как крылья, с отчаянным криком: «Женечка! Женечка!» — вылетела мама. Она обхватила мою шею руками и с рыданиями повисла на мне. Я гладила ее голову, целовала лицо, хотела заплакать, но не смогла. Тогда папа, освободившись от своего оцепенения, подошел ко мне, обнял и стал целовать. Так со слезами обнимали они и целовали то меня, то маленького Женю и не могли прийти в себя от счастья.

— У тебя блуждающий взгляд, и ты похожа на выходца из могилы, — сказала, наконец, мама. — А Борис? Что с Борисом, он сел на корабль?

— Борис, сел на последний катер с раненым Ротенбергом на плечах. Я в этом уверена, многие говорили мне одно и то же. Он не виновен в том, что мы потеряли друг друга.

Мама и папа обрадовались, что Борис спасся и не попал в плен.

— Сейчас я Вас накормлю, мои бедные, — и мама начала возиться возле допотопной сложенной из камней печки. Быстро был готов роскошный обед: яичница из одного яйца и два тоненьких кусочка ветчины. Мы с Женей ели с удовольствием, хотя я все еще ощущала не голод, а жажду. Вдруг на доске, положенной на камни и заменявшей стол, появился чай с молоком. Чай с молоком! Сон сбылся наяву, но как сбылся! Только и того, что мы выбрались из могилы, нашли родных живыми, да этот чай. И, наслаждаясь им, я выпила чашку, мама налила мне вторую.

— Где ты взяла молоко?

— Два яйца, пол-литра молока и немного сухарей дала папе мать его ученика — помнишь, Ломоносова? У нее каким-то чудом уцелела корова, и домик ее уцелел, она живет недалеко отсюда.

Я отлично помнила Алешу Ломоносова. Одно время он бросил учиться. К папе пришла мать Алеши и очень просила заниматься с ним математикой.

— Может быть, вам удастся, Петр Яковлевич, — говорила она, — повлиять на Алешу, заставить его учиться, а то мальчишка отбился от рук…

И вот Алеша стал приходить к нам. Я помню, как папа его убеждал учиться. Вначале Алеша держался дикарем, но постепенно увлекся математикой, понял, что ему действительно нужно учиться, подготовился к вступительным экзаменам и сдал их блестяще в Ленинградском арктическом институте. Перед войной он так же блестяще закончил институт, приехал в отпуск в Севастополь и явился к папе, которого глубоко полюбил. Это был уже не бука, не дикарь, а цветущий парень, веселый, образованный, энергичный. Папа радовался, глядя на него. Мать Алеши каждый раз говорила при встрече: «Это вы, Петр Яковлевич, так на него повлияли, вы сделали его человеком».

Нельзя, конечно, все приписать моему отцу, здесь большая заслуга и самого Алеши, который обладал сильным характером и незаурядным умом. Отец просто помог ему найти себя.

— А где сейчас Алеша?

— Воюет, — ответила мама.

— Зачем ты шла меня искать, разве ты нашла бы меня? Хорошо, что вернулась.

— Ты не знаешь, в каком отчаянии были мы с папой! Что делать, как жить, кому мы нужны? Я искала тебя по всем лагерям, — туда меня не пускали, хотя я умоляла солдат и офицеров. Нигде тебя не было. Только в последнем, большом лагере сжалился надо мной румынский офицер, пошел искать, вернулся и сказал:

— Мама, дочки нет.

Сегодня утром я решила идти к 35-й батарее, разыскать вас живыми или мертвыми. Папа очень ослабел, едва ходит. Я оставила его дома. Неслась, как ветер, и нигде не встретила ни одного живого существа. На дороге одни трупы да сгоревшие машины, страшная, мертвая тишина вокруг… Но я решила найти вас во что бы то ни стало, эта мысль подгоняла меня. Так шла я, пока не наткнулась на немецкую заставу. Дальше меня не пропустили. Обратно я уже не шла, а плелась… И вот сидели мы здесь с папой…

— Мама предлагала повеситься, — сказал папа.

Мама его перебила:

— Я в отчаянии лежала в курятнике — и вдруг услышала твой голос!.. И папа прошептал: «Женя»… А у меня уже не было надежды…

— Когда и как вы вышли из-под скал? — спросила я.

— Ты ушла, — сказала мама, — а мы с папой почувствовали себя несчастными и одинокими, сидели и думали: что с нами будет? Под скалы набилось еще больше военных. Второго числа горел городок, над головой шел бой, мы слышали, как гремели и скрежетали танки, рвались снаряды. Потом затихло, и немцы начали бросать вниз гранаты. От осколков мы закрывались перинами и подушками. Многие пытались прорваться, но их перебили немцы. Они душили нас дымом, бросали зажигательные бомбы. Некоторые военные стрелялись тут же на наших глазах. Жаль мне одну молоденькую медсестру, она все следила за своим доктором, чувствовала, что он хочет застрелиться, но так и не уследила. Потом и сама застрелилась. Третьего числа мы видели далеко в море маленький катерок, который быстро продвигался к 35-й батарее. Немцы били по катерку снарядами. Мы просили у судьбы удачи для него. Но фашисты, проклятые, подбили его или перебили всю команду: катерок остановился и долго потом болтался на волнах, как щепка.