Тревожные ночи

— Это все? — спросил я его упавшим голосом.

— Так точно, господин младший лейтенант, все! — отрапортовал он. — Двадцать семь человек.

Я обошел ряды бойцов — тринадцать рядов по двое в ряд, — пожимая каждому руку. Впереди стояли двенадцать пулеметчиков с пулеметами. Все они были перевязаны крест-накрест лентами. За ними заряжающие с коробками в руках и с автоматами на шее. По численности моя рота была в несколько раз меньше, чем полагалось по штату роте военного времени. Но огневыми средствами она была укомплектована полностью. В любую минуту мы могли выставить против неприятеля двенадцать исправных пулеметов. Они были все здесь, налицо. Я распределил роту между тремя сержантами, по восемь человек и по четыре пулемета на каждую группу. Таким образом каждый из сержантов возглавлял взвод.

Выслав вперед дозор, мы не спеша двинулись следом, чтобы дать ему время уйти вперед. Как раз в этот миг позади нас взошло солнце. И все кругом — и это майское утро, и простор земли, изрезанной траншеями, растерзанной снарядами, и бескрайний голубой воздух — наполнилось вдруг живым, сверкающим светом… Бойцы повернули лица к солнцу и, повеселев, пошли, громко отбивая шаг, затянув песню:

Эта была самая любимая моя песня, бойцы это знали. И то, что они выбрали сейчас именно ее, глубоко меня тронуло. Жестокие испытания войны крепко спаяли меня с моими людьми.

Вскоре мы достигли немецких позиций. Оставленный нашим дозором знак указывал, что нам надлежало обойти шоссе — оно было здесь заминировано. В стороне от шоссе дозорные проделали для нас проходы в проволочных заграждениях. Пройдя через них, мы наткнулись на четыре противотанковые пушки, втиснутые в низкое убежище с земляным бруствером, из которого торчали их дула, нацеленные на шоссе. Затворы у всех орудий были сняты. Кругом в беспорядке валялись шинели, плащ-палатки, черные стальные каски, противогазы, а также множество винтовок и автоматов, ящиков с боеприпасами, противотанковых гранат, пулеметных лент… Немцы бежали, оставив и сбросив с себя все, что могло помешать или затруднить им бегство. Много было трупов. Особенно бросился мне в глаза один, у края шоссе. Он лежал, уткнувшись носом в землю, опершись на локоть — в той позе, как его сразила пуля, когда он хотел присоединиться к бегущим. Каска свалилась у него с головы, и видны были часть лысины на макушке и жирный затылок, выпиравший из чересчур тугого ворота кителя.

Не задерживаясь, мы обошли минированный участок и снова вышли на шоссе. Примерно через час мы добрались до первого села. Возле околицы нам встретилась группа ребятишек. Любопытные и испуганные, они стояли, готовые сорваться с места в любое мгновение. Но мы с ними быстро договорились, и они повели нас к немецким орудиям, спрятанным под ивами. Заржавленные, грязные, орудия все были приведены в негодность: затворы сняты, стволы исковерканы.

Мы прошли через село, не встретив по пути ни души, словно оно было пустым. Но перед домом, где располагалась сельская управа, мы увидели трех низкорослых, толстых, неповоротливых чехов в грубошерстных костюмах. Мы заметили их еще издали, когда они неуклюже перебирались через канаву, подталкивая друг друга, перепуганные, словно им предстояло вступить сейчас в бой. Все трое остановились посреди шоссе, больше поглядывая назад, на раскрытые ворота управы, чем вперед, на нас. Самый пожилой из них, в кожаной шапке, прижимал к груди какую-то бумагу. Увидев нас, он опустил руку с бумагой и недоуменно переглянулся со своими спутниками. Встреча явно разочаровала старика. Очевидно, он полагал увидеть огромное войско, с сотнями орудий и пулеметов, гордо восседавшее на танках и автомашинах, от грохота которых гремело бы шоссе и дрожали бы стекла в окнах… А увидел горстку ободранных, усталых бойцов, меньше самого крошечного из немецких подразделений, с которым приходилось им встречаться, марширующим «гусиным шагом», под командованием какого-нибудь надутого фельдфебеля.

Когда мы подошли к ним вплотную, все трое чехов сняли фуражки.

— Добро пожаловать, — робко приветствовал нас старик с бумагой и замолчал, явно не зная, что говорить дальше. Позднее, извиняясь, он признался мне, что всего несколько часов назад стал старостой — его выбрали крестьяне на место прежнего, ушедшего с гитлеровцами.

— Есть еще немцы в селе? — спросил я чеха.

— Нет, господин офицер! — ответил старик по-немецки. — Нет! — повторил он, для большей убедительности отрицательно качнув головой. — Последняя машина прошла под утро, часа в четыре…

— Значит, они опередили нас на пять часов, — быстро подсчитал я в уме. — Да еще на машинах!

— А оружие, патроны есть?

— Нет. Ничего нет! — заверил старик. — Все немцы позабирали… Даже охотничьи ружья…

— Хорошо, — закончил я разговор. — Все, что найдется из оружия и боеприпасов, сносить в управу… Вы, — я ткнул пальцем старика в грудь, — отвечаете за спокойствие села.

Старик козырнул, а я дал знак бойцам продолжать путь. Но не успели мы сделать и несколько шагов, как услышали за собою крик.

— Господин офицер! Господин офицер! — старик бежал за нами, протягивая мне бумагу. — А что нам делать?

— Что делать? Да что хотите! — пожал я плечами. — Вы свободны!

Но старик продолжал показывать мне свой клочок бумаги, явно неудовлетворенный таким ответом. Я взял у него из рук бумагу и быстро пробежал ее. Это была заранее приготовленная речь для встречи с нами, где мы величались «героями» и «освободителями». Я вернул старосте его бумагу и, успокоительно потрепав по плечу, сказал:

— Подождите, скоро подойдут наши. Сохраните ее для них.

Все трое чехов остались стоять посреди шоссе. А мы продолжали путь. У ворот какого-то дома мы увидели развевающийся немецкий флаг со свастикой. От нашего дозорного, поджидавшего нас здесь на шоссе, мы узнали, что в этом доме помещался командный пункт гитлеровской артиллерии. В суматохе бегства немцы забыли о флаге, а из жителей села никто не отважился снять его. Пока я это понял, флаг уже лежал распростертый на земле, и бойцы с наслаждением топтали его ногами, чертыхаясь и проклиная гитлеровцев.

Так и остался он лежать, растерзанный, посреди шоссе, а мы, перескочив через придорожную канаву, скорым шагом двинулись дальше вдоль каменных заборов крестьянских дворов.

Только когда мы уже подошли к самой околице, жители села стали выглядывать из ворот и окон — старики, женщины, дети. В их взглядах мы читали то же недоумение, что и у старика старосты. Они словно спрашивали нас: «Да как же вам удалось одолеть немцев?»

Вдруг из каких-то ворот выскочил на улицу ребенок и замер, испуганный. Чионка подхватил его на руки и стал ласково гладить по кудрявым белокурым волосам. Мы вывернули все карманы, чтобы угостить маленького чеха. Но с трудом отыскали лишь зачерствелый солдатский сухарь и несколько запыленных кусочков сахару.

Мы шли после того несколько часов подряд, но так и не догнали немцев. Изредка нам снова попадались на шоссе и в придорожных канавах брошенные поломанные винтовки, пулеметы и орудия без затворов, ящики с боеприпасами, рассыпанные гранаты…

— Все повыбрасывали, чтобы легче было драпать, — говорили бойцы.

После полудня мы вступили в другое село, маленькое и бедное. Оно казалось таким же пустым, как первое. Здесь даже староста не вышел нам навстречу. Я сам направился в здание управы и застал там несколько крестьян, окруживших человека, который говорил по телефону. Услышав наши шаги у дверей, крестьяне испуганно повернули к нам лица и застыли, прижавшись к стене. Я взял из рук говорившего трубку и приложил к уху. На другом конце провода кто-то тихим дрожащим голосом говорил по-чешски.

— С кем вы разговаривали? — спросил я.

— С соседним селом, — ответил крестьянин, немного успокоившись. — Им тоже удалось спастись… Последние немцы ушли оттуда перед полуднем…