Страница 87 из 97
Я еще продолжал наблюдать из отверстия в крыше за игрой огней, когда меня позвали вниз, на двор, принять пакет. Я его распечатал тут же среди бойцов и зачитал вслух приказ. Война действительно окончилась четверть часа тому назад. Это сообщение вызвало новый взрыв ликования. Но в приказе мне поручалось выделить из нашей части парламентера, который бы вместе с представителями других воинских подразделений, наших и советских, направился на высоту триста десять сообщить засевшим там немцам, что весь их фронт от Балтики до Вены рухнул, что подписаны условия капитуляции, поэтому бессмысленно оказывать дальнейшее сопротивление, и предложить им сдаться. Подумав, я снова остановил свой выбор на Муре. Вызвал его к себе с чердака, критически осмотрел со всех сторон, заставив несколько раз повернуться, и приказал:
— Даю тебе четверть часа. За это время ты должен побриться, надеть лучшее обмундирование, которое сможешь найти в роте, сменить винтовку на автомат и явиться ко мне.
Он посмотрел на меня ошалело. Но приказ есть приказ! Он тотчас отправился его выполнять, сопровождаемый бойцами. Многие тут же стали скидывать с себя шинели и кителя, протягивая ему кто ремень или противогаз, кто каску или автомат. Не знаю, где удалось раздобыть ему бритву и у кого он занял обмундирование, только точно через четверть часа он предстал передо мною чисто выбритый и вырядившийся, как на парад. Я еще раз оглядел его со всех сторон, велел вытереть сеном сапоги и отправил в штаб полка.
Установилась наконец тишина и на немецком фронте.
К рассвету все румынские и советские части были подтянуты к переднему краю. На селе, замаскированные в саду и на огородах, остались только советские танки, орудия и «катюши».
Итак, заря застала нас в тех же окопах, на том же склоне горы, где мы накануне пролили столько крови. Над нами возвышались все те же три укрепленные террасы и так же стояла, склонившись к земле, железная мачта на ее вершине. Мы ждали наготове, чтобы по первому сигналу ринуться в последний штурм.
Случайно парламентерам пришлось пройти мимо наших позиций, возможно потому, что они ближе всех подходили к немецким линиям обороны.
Делегация, руководимая советским офицером, ненадолго задержалась возле наших окопов, чтобы исследовать проходы в минных полях и в проволочной сети. Я очень обрадовался, когда увидел среди советских парламентеров и Андрея Ивановича. Они с Мурей стояли рядом, улыбаясь друг другу. Воспользовавшись короткой остановкой парламентеров, мои бойцы окружили Мурю, чтобы дать ему последнее напутствие.
— Гляди в оба, Муря, — увещевал его кто-то из бойцов, — чтобы немцы не облапошили вас. Пусть не забывают, что все же мы их побили. Сам знаешь, какая у русских здесь сила! Чего только не припрятано там на селе! Раз ударить — и от них только мокрое место останется.
Муря — его, видно, натаскали в штабе — пытался им объяснить, что они идут не для того, чтобы ругаться с немцами или запугивать их: сейчас нужна «дипломатия»… Главное — прекратить кровопролитие… Но ему не удалось закончить свою речь — парламентеры двинулись к высоте. Передний нес белый флаг. Бойцы продолжали крыть «дипломатию» и гитлеровцев, укрывшихся в своих дотах на высоте, с орудиями, нацеленными на нас.
Я следил в бинокль за делегацией, особенно за Мурей. Он старался ступать решительно и гордо, словно желая своим видом устрашить гитлеровцев. Но бедняге это плохо удавалось. Трудно было, видно, выпрямиться сразу батраку, всю жизнь гнувшему спину на помещиков, — он был самый сутулый из всех. Но я был доволен, что выбрал парламентером его, мне приятно было думать, что именно перед ним, бедным батраком, немцы покорно склонят головы.
Вместе со мной следили с напряженным вниманием за ними и тысячи бойцов этого участка фронта, растянувшегося на несколько километров, опоясывающего полукругом подножие горы. А на краю села и под деревьями фруктового сада гневно гудели моторы тяжелых тридцатитонных танков, угрожающе вздымались вверх дула заряженных пушек, притаились грозные «катюши».
Делегация пересекла и тишине ничейную землю, прошла через минные поля и проходы в проволочных заграждениях, приблизилась к первой террасе. Затаив дыхание следили мы за каждым ее шагом. Казалось, что все живое сосредоточилось на этом крошечном участке земли, что война давно покинула эти опустошенные, покрытые развалинами места. Тишина эта напомнила мне тишину первого мгновения после заключения мира, и я снова ощутил непонятную тревогу.
И на немецких позициях не видно было никакого движения. Напрасно всматривались мы в небо, надеясь увидеть белую ракету — сигнал о сдаче.
И вдруг, подпустив парламентеров почти вплотную к первой террасе, немцы открыли по ним ураганный огонь из сотен винтовок и пулеметов… Мы окаменели от ужаса. Белый флаг отлетел в сторону. Двое сразу рухнули как подкошенные, остальные бросились плашмя на землю, стараясь доползти до ближайших воронок от снарядов.
— Ах, проклятые! — воскликнул кто-то рядом и заскрежетал зубами.
Через несколько мгновений, показавшихся нам вечностью, мы услышали за спиной грохот устремившихся вперед советских танков. Артиллерия русских всю свою огневую мощь обрушила на проклятую высоту. Непрерывно стреляли орудия и минометы, со свистом неслись огромные стрелы «катюш», бешено трещали ракеты. Снова земля содрогалась от взрывов, и тяжелая черная туча заволокла гору, скрыв от нас железную мачту. В воздух летели колья проволочных заграждений. Взрывались мины. Рушились бетонные укрепления, взметая столбы беловатой пыли.
Когда подошли танки, мы вышли из окопов и ринулись вперед. Тысячи бойцов поднялись на штурм, обезумев от ярости. Как исполинский вал, хлынули мы на высоту, сметая все на своем пути… Вместе с танками ворвались мы в дымовую завесу, под которой сотрясалась земля. Как буря, пронеслись по немецким окопам, круша и опрокидывая укрепления на террасах. На вершине высоты земля была разворочена и изрешечена снарядами, засыпана осколками, завалена разбитыми орудиями и танками. Убежища немцев пылали, железная мачта лежала, поверженная, на земле.
Из-под развалин и из укрытий стали выползать дрожащие гитлеровцы с поднятыми руками, с белыми платками. Немногим удалось спастись. Мы загнали их в угол, окружив сильной охраной из наших бойцов, с нацеленными автоматами, с обращенными против них штыками.
Когда рассеялась дымовая завеса, окутывавшая высоту, я увидел приближающегося ко мне бойца с раненым на спине. Осторожно встав на колени, он опустил его на растянутую на земле плащ-палатку. Лицо и грудь раненого были в крови, он глухо стонал. Я склонился над ним — это был Муря. Он единственный из делегации уцелел.
Я приподнял его голову, чтобы он мог увидеть жалкую кучку дрожащих немцев, продолжавших стоять с поднятыми руками. Он сделал невольное движение к винтовке, но тут же упал, обессиленный. Отдышавшись, попросил меня подвести его к телу Андрея Ивановича. Увидя его изрешеченный пулями труп, он рванулся, словно хотел броситься на пленных, но упал ничком на землю, шепча окровавленным ртом:
— Собаки! Бешеные псы! Убили Андрея Ивановича! Изверги!
Я бросился к нему и обхватил руками, стараясь успокоить. Глаза его наполнились слезами. Он рыдал, как ребенок. Потом, вцепившись в мою руку, стал в отчаянии шептать слабым, прерывающимся голосом:
— Они убили Андрея Ивановича, господин младший лейтенант. За что они убили его? Мы ведь шли к ним с миром.
Долго он не выпускал моей руки, судорожно сжимая ее, шепча умоляюще:
— Не прощайте им этого, господин младший лейтенант! Не прощайте!
Я успокоил его, как мог, и передал в руки санитара. Мы затолкали пленных в траншею и, оставив под охраной бойцов, бросились к другой стороне высоты, где еще бушевал бой. Навстречу нам неслись победные крики румынских и советских бойцов, штурмовавших последние немецкие укрепления. Все сильнее нарастал гул танков, все яростнее гремели залпы, сотрясая землю и воздух и отдаваясь по ту сторону фронтов громким раскатистым эхом.