Тревожные ночи

— Лучше оставь детям!

Мы с мамой стали отказываться, уговаривая его есть все, но так и не смогли заставить его прикоснуться к хлебу. Вдруг он вспомнил о чем-то и озабоченно спросил маму:

— Сколько ты получишь зерна от Франгопола?

— Не знаю, — уклончиво ответила мать. — После молотьбы видно будет.

— Не получим ни зернышка, папа, — выпалил я. — Сюда приходил Голя и сказал нам… Говорит, почему матери нет на жатве?!

Лицо отца сразу же потемнело, как в ту минуту, когда он стоял у окна; в нем опять вспыхнула ненависть. Он повернул свое заросшее лицо к матери и вопросительно посмотрел на нее. Увидев, что мать молчит, отец понял, что это правда. Он быстро встал и, сердито ругаясь, тяжело, словно разъяренный медведь, заходил по комнате.

— И в то лето, папа, он нам ничего не дал! — крикнул я из-под одеяла, — И все из-за того, что мама была больна!

— О дьяволы! — со злостью выругался отец.

Но вдруг он остановился и повернулся к окну. Снаружи залаяли соседские собаки. Я встал, тоже взглянул в окно и увидел Пыржола, бросившегося через двор на улицу. Отец посмотрел на нас. Осторожно, словно вор, он открыл дверь и тихонько вышел в сени… Мама пошла за ним, а я остался у окна, не опуская глаз с дороги. Через мгновение я услышал, как в сенях стукнула дверь. Но во двор вышла только мать. Она, боязливо озираясь по сторонам, направилась к воротам. При свете луны во дворе было светло как днем. Мама остановилась у ворот, прислушиваясь к лаю собак. Потом она кивнула отцу, тот проскользнул в дверь и скрылся в тени забора. Затем я увидел его уже в глубине ограды; он бежал, согнувшись, к акациям, темными силуэтами возвышавшимся у изгороди дома тети Лины…

Мать, еще немного постояв во дворе, вернулась. Она, видно, не могла забыть разговора с отцом, его мятежные мысли пугали ее. Потом заперла дверь и, вздыхая, встала на колени перед иконой. Сделав несколько поклонов, она подняла взгляд на икону и прошептала:

— Защити его, матерь божия!

До полуночи мы не могли сомкнуть глаз. Мать все время приглушенно плакала, то молясь за отца, то проклиная нашу жизнь. А я жалел, что не успел сказать о том, как ударил меня хлыстом Голя. Я тешил себя мыслью, что отец не решится уйти далеко от нас и когда-нибудь ночью снова придет домой… Тогда я ему все и расскажу. В этот момент послышался лай собак. Он постепенно усиливался, разносясь по всему селу; затем раздались крики людей. По улице, гремя ведрами, с вилами в руках бежали люди.

— По-жа-ар! — надрываясь, кричал кто-то.

К нам в окно постучала тетя Лина и позвала маму во двор. Вышел и я. По ту сторону села, у пастбища, полыхало в ночи огромное пламя. При лунном свете было видно, как к небу взвивались клубы дыма и летел черный пепел. Яркие языки огня поднимались вверх, пробивая тучи дыма и сажи.

— Горит гумно у Франгопола! — прошептала тетя Лина. — Ни зернышка не останется… все в пепел превратится!

Мы с мамой вздрогнули, но не произнесли ни слова. Мама боязливо притянула меня к себе и прижала мою голову к своей груди. Мы стояли на улице и смотрели на бушующий огонь до тех пор, пока мимо нас не пробежали последние группы людей. Затем появились конные жандармы, скачущие во весь опор, и помещичьи слуги; мама поспешила домой. Жандармы направлялись в сторону пастбища. Я и тетя Лина остались во дворе смотреть, как полыхает пожар. Вскоре я возвратился в дом и застал маму стоящей на коленях перед иконой.

На рассвете я проснулся, почувствовав, что кто-то изо всех сил трясет меня.

— Петрикэ, вставай… Отца ведут… Посмотри на него! Может, больше не увидишь!

Я мигом соскочил с кровати. Только на улице, увидев плачущую маму, я понял, что речь и в самом деле идет об отце. Оказывается, его поймали ночью жандармы, после того как он поджег гумно помещика.

Долго ждать не пришлось: на улице вскоре появились три жандарма; между ними шел отец. Мать вскрикнула, будто ее ударили ножом, и, не помня себя, бросилась к отцу. Жандармы тотчас скрестили штыки и преградили ей путь. Перепуганная тетя Лина оттащила маму в сторону.

Конвоиры стали кричать на отца, подталкивая его штыками, но он не трогался с места — он ждал, пока я не подбегу к нему. Слезы градом лились из моих глаз.

— Не плачь, Петрикэ! — сказал отец спокойно. — Не плачь!

Потом, гремя висевшими на руках цепями, отец попробовал погладить меня по голове, но не смог: его пальцы были разбиты в кровь во время схватки с жандармами. Тогда он положил на мои плечи кулаки и с грустью прижал меня к своей груди. Цепи, в которые он был закован, упали мне на спину, и я почувствовал их свинцовую тяжесть.

Когда слезы на моих глазах немного просохли, я увидел покрытое синяками, окровавленное лицо отца. Волосы и борода его были всклокочены, а и без того рваная одежда превратилась в сплошные лохмотья. Жандармы жестоко избили его. Однако они не смогли сломить его волю: он по-прежнему держался гордо.

Когда наши взгляды встретились, я заметил, что глаза отца заблестели.

— Был у меня ножичек, Петрикэ, — тепло прошептал он. — Хотел я подарить его тебе на память, но он куда-то исчез…

Услышав это, мама вырвалась из рук тети Лины и подбежала к нам. Она вынула из-за пазухи маленький ножичек. Отец, широко раскрыв глаза, удивленно смотрел на него…

— Отдай ему, — наконец попросил он маму и, повернувшись ко мне, тихо проговорил:

— Береги его, Петрикэ!

Потом, подталкиваемый жандармами, он пошел навстречу первым лучам восходящего солнца. Я остался стоять посреди улицы и глазами, полными слез, смотрел то ему вслед, то на сверкающий в моей руке ножичек… Мама с надрывным Криком и проклятиями снова попыталась вырваться из рук тети Лины, но та крепко держала ее. И она зарыдала от отчаяния и безнадежности…

Спустя две недели в наше село вступили первые бойцы Советской Армии.

Тревожные ночи (Рассказ сержанта)

Линия фронта в Молдавии тянулась по мягким отлогим склонам холмов, опустошенных войной и выжженных зноем. Слева от наших позиций она терялась вдали, по направлению к Геленешти и пойме Серета, справа — поднималась к Тыргул Фрумос и шла вдоль железнодорожного полотна и дороги, ведущей к Подул Илоайей и Яссам. Земля была изрыта снарядами, во всех направлениях изрезана траншеями, пестрела желтыми впадинами окопов, из которых иногда поблескивала на солнце сталь штыков. Между нами и русскими, занимавшими склоны противоположных холмов, лежала ничейная земля, мертвая, мрачная, зловещая. За ней зорко следили: даже птицы не отваживались пролетать над долиной.

Лето было знойное и засушливое. Воздух накалялся с раннего утра, и только к вечеру становилось прохладнее. Хлеба у подножия холмов на наших глазах зрели, ржавели и осыпались. В низине, ближе к тюймам, они всходили вторично, и нивы отливали зеленью от повилики и осота. Кукуруза росла жалкой, с маленькими хилыми початками без зерен, со сморщенными и высохшими листьями, которые свертывались в трубки, как бумага. Земля под ногами сухо потрескивала, словно мы ступали по рассыпанной дроби; частые суховеи поднимали и гнали по холмам клубы глинистой пыли. Проклятия войны и засухи обрушились на страну в августе 1944 года.

— Пришел час нашей погибели, — пророчествовал Чиоча, солдат нашего отделения. — Покарал нас господь!

Когда поднимались песчаные бури, сжигавшие поля и высасывавшие из недр земли ее влагу, Чиоча начинал отбивать поклоны и бормотать молитвы. Так же поступал он, когда русские орудия и «катюши» осыпали снарядами наши позиции. Тогда он читал еще синеватую засаленную книжонку, полученную от одного из попов, которые часто наведывались на передовую.

— Чиоча, не забудь и нас помянуть в своих молитвах, — издевались мы над ним.

Он сердито хмурился, глядя на нас потемневшими, сузившимися глазами, но тут же, забывая о нашем присутствии, снова принимался бормотать молитвы и бить поклоны, пока не кончался обстрел или не стихала буря. Тогда его охватывало странное оцепенение. Ничто не могло вывести Чиочу из этого состояния. Потом бесцветные круглые глаза его постепенно загорались каким-то внутренним огнем — отражением той новой, непонятной нам жизни, которой он теперь жил.