Мусоргский

Осип Черный

Мусоргский

Часть первая

I

В петербургском театре-цирке шло четвертое представление «Русалки». И публики было достаточно, и оркестр играл, в общем, слаженно, и певцы пели исправно, а внимания настоящего в зале не было: переглядывались, шепталась, кашляли – словом, вели себя так, как ведут, когда действие не увлекает. Правда, в первом акте знаменитый певец Петров в роли Мельника заставил всех слушать себя, но, когда акт кончился и началась сцена свадьбы князя, дурные стороны постановки проявились с особенной силой: декорации были затасканны, костюмы бедны и безвкусны, освещение убогое – всего две пары канделябров освещали пиршественный стол. И как ни старался дирижер Константин Лядов поднять интерес к спектаклю, увлечь публику не удавалось.

Особенно были недовольны вылощенные военные, которых в партере сидело много; привыкшие к блестящим руладам итальянцев, до тонкости знавшие все приемы певцов труппы, игравшей рядом, в Большом театре, они небрежно смотрели на сцену, где шла русская опера: блеска нет, все бедно, ничто не трогает сердце. То ли дело «Марта» Флотова или вердиевский «Трубадур»!

Безусые офицеры-преображенцы, занимавшие седьмую ложу справа, испытывали подобные же чувства. Они с трудом снисходили, казалось, до слушания и эту свою снисходительность по-мальчишески старались выставить напоказ: поглядывали больше по сторонам, упорно лорнировали ложу напротив, рассматривая сидевших там барышень, охраняемых двумя пожилыми дамами.

Впрочем, двое из них не вполне разделяли мнение товарищей, но вступать в спор не решались. О чем спорить? О достоинствах русской оперы? Но обладает ли она ими? Можно ли защищать то, что так неуверенно заявляет пока о себе?

– Нет, все же скучно, – заключил офицер, ближе других сидевший к барьеру, – и с итальянцами я не сравню: там изящество, мелодичность, огонь, а тут…

– Мелодичность, положим, есть.

– Какая же, друг, помилуй!

– И Мельника Осип Петров играет отменно.

– Да петь там чего? Нечего же: сплошная простонародность.

В антракте офицеры из ложи не вышли. Усевшись удобнее, друг против друга, они угощались апельсинами, шоколадом, шутливо спорили насчет того, улыбнулась ли барышня в ложе напротив и кому именно. Один, желая щегольнуть своими знаниями, заявил:

– Известно ли вам, что мы смотрим сегодня не самостоятельное сочинение, а всего только переделку? – Видя, что товарищи ждут пояснений, он продолжал: – Была прежде опера «Леста, или Русалка днепровская». Сочинил ее немец Кауэр, шла когда-то на сцене. Вот с нее-то свою «Русалку» Даргомыжский и списал.

Тут спор чуть было не разгорелся:

– Нет, это сочинение оригинальное!

– Вот и ошибаешься.

– А я говорю, да!

– Не возражай, Ванлярский, не стоит: ну оригинальное, а толку что?

– Автор сам сказывал: он сочинял по Пушкину.

– Ну и что же? Все равно плохо.

Когда действие возобновилось, офицеры с той же небрежностью стали слушать. Только появление Мельника заставило их, как и в первом акте, отнестись к сцене внимательнее.

Осип Петров играл старика, рассудок которого помутился от горя, искренне, просто, без театральных преувеличений; глубина человеческого страдания ощущалась в каждом жесте, в каждой фразе.

Юные офицеры затихли и призадумались. Иной раз, правда, то один, то другой пожимал плечами, словно не понимая, по какому праву горе маленького человека занимает внимание зала. Что сидящей тут публике до страданий какого-то мельника? Ответить на это не сумел бы никто, и только Осип Петров своей благородной игрой как бы отвечал всем, кто испытывал недоумение. Но в ответе его было нечто оскорблявшее достоинство императорской сцены, и это вызывало даже беспокойство.

– Странно, странно, – заметил прапорщик Оболенский.

– А как поет, игра какая! – опять возразил Ванлярский.

– Мукомол в роли героя, подумать только! Разве ж это оперный персонаж? Помилуй!

Последний акт, и особенно картина подводного царства, дал повод хулителям посмеяться в полное удовольствие: вместо русалок появились какие-то чучела со странными лицами, с хвостами и туловищами окуней. Один из спорщиков стал уверять, что русалке наклеили бакенбарды:

– Всмотритесь-ка, господа: форменная карикатура! Ведь это шарж на Гедеонова из театральной дирекции. Уверяю вас: он, истинно он! Ха-ха-ха, как забавно!

Сосед Ванлярского, самый юный, худощавый, затянутый в мундир офицер с задумчивым взглядом, молчавший все время, на этот раз сказал:

– В музыке шаржа, однако, нет. Она мелодична и трогает.

– Вот и слушай. Это, Мусоргский, по твоей части, а нам больше невмоготу.

Мусоргский не отозвался. В душе его что-то восставало против суждений товарищей: музыка оперы по временам заставляла настораживаться, волноваться, следить с сочувствием. Определить свое впечатление было, вследствие неопытности, нелегко, но оно, во всяком случае, не совпадало с впечатлением товарищей.

После того как спектакль окончился, с верхних ярусов стали требовать исполнителей. Особенно часто называли имя Петрова. Когда певец появился и, посмотрев наверх, на друзей, давно полюбивших его, прижав руку к сердцу, с достоинством поклонился, аплодисменты усилились. Они перешли в бурю восторга, когда Петров появился во второй, в третий раз. Аплодировали и с галереи и с других ярусов. Казалось, русская опера тоже имеет своих горячих сторонников и вовсе не все являются тут приверженцами изысканных, сладких итальянских рулад.

Не дожидаясь, пока опустят занавес, преображенцы вышли из зала.

– Нет, совсем не то, что в Большом, – упрямо повторил Оболенский. – Бедно и скучно.

– Да ведь денег на русскую труппу мало дают, – возразил снова Ванлярский. – Откуда тут быть богатству?

– Этакую оперу да еще пышно ставить – сам посуди, стоит ли! Я понимаю, беллиниевских «Пуритан», флотовскую «Марту», а тут история обманутой мельниковой дочки!

У вешалки толпилось много народа; капельдинер, завидев преображенцев, вынес им шинели, и они, одевшись, вышли.

На площади было сыро. Огни масляных фонарей слегка колебались, огражденные стеклянными колпаками от ветра. Перед зданием театра стояли рядами кареты и экипажи, а дальше большая часть площади тонула в темноте.

Заметив группу остановившихся офицеров, подъехали два извозчика.

– Куда прикажете, ваша милость? В ресторан?

Оболенский, обернувшись к товарищам, предложил:

– В самом деле, к Доминику, что ли? Там поужинаем.

Мусоргский, проявив неожиданное упорство, отказался, и Ванлярский присоединился к нему.

– Что же это вы компанию ломаете? Нехорошо.

– Пожалуйте, – повторил извозчик, картинно натягивая вожжи и удерживая рысака.

– Я домой отправлюсь: устал, – повторил Мусоргский.

– Как хочешь, но это не по-офицерски.

– Пусть их, оставь: и без них проведем время недурно. Давай! – крикнули извозчикам.

Толпа, выходившая из театра, быстро редела. Экипажи, оставшиеся после разъезда, перебирались поближе к Большому театру в надежде на публику, которая должна была появиться оттуда. Перед главным подъездом прогуливались полицейские. Будочник стоял возле полосатой будки; рядом с ним сидела собака.

Город строго и холодно принимал толпу, шедшую из театра, и вскоре она вся растаяла на его темных, плохо освещенных улицах.

– Так ты Даргомыжского знаешь? – спросил, оживляясь, Мусоргский. – Каков он, интересно? Я ведь композиторов никогда не видал.

Ванлярский отозвался:

– Как тебе его описать?… Самолюбив, даже бывает язвителен. Когда «Русалку» весной поставили, такая же неудача была, как сегодня. Естественно, он раздражен: ждал лучшего – думал, прием будет хороший.

– Ты как же с ним познакомился?

– В одном доме встретились. Я стал про романсы его толковать, он и позвал к себе. Народ у него бывает занятный: собираются, музицируют.