Страница 7 из 7
По окончании лекций на медицинском факультете они вместе пообедали и пошли погулять на Итальянский бульвар.
— В конце концов, — рассуждал Марсель, покуривая сигару, выигранную утром, — тебе придется согласиться со мной в том, что эти бедные создания заслуживают любви и даже уважения. Посмотрим на вещи здраво, с философской точки зрения. Когда малютка Мими, которую ты так осуждал, отдала свое платье, разве она не совершила поступка более достойного, более похвального, более, осмелюсь сказать, христианского, чем добрый король Роберт, который позволил бедняку срезать бахрому со своего плаща? Во-первых, у доброго короля Роберта было, невидимому, множество плащей, а во-вторых, история повествует, что он сидел за столом, когда нищий подполз к нему на четвереньках и срезал ножницами золотую бахрому с королевского одеяния. Королева была разгневана, а достойный монарх действительно простил похитителя; но, быть может, он просто сытно пообедал? Подумай, как далеко ему до Мими. Мими, конечно, сама сидела голодная, когда узнала о злоключениях Ружет. Будь уверен, что кусок пирога, припрятанный с вечера, должен был пойти ей на завтрак. Но как она поступает? Вместо того чтобы позавтракать, она идет к обедне и в этом опять по меньшей мере уподобляется королю Роберту, который был весьма благочестив и тратил время на церковное пение вместо того, чтобы мешать норманнам бесчинствовать. Король Роберт жертвует бахромой, но плащ остается у него. А Мими вовсе отдает папаше Кадедису свое платье — поступок неоценимый, потому что Мими — женщина молодая, хорошенькая, кокетливая и бедная. И заметь, это платье ей необходимо, чтобы пойти в мастерскую и заработать себе на хлеб насущный. Таким образом, она не только отказывается от пирога, который уже собиралась съесть, но и добровольно лишает себя обеда. Припомним также, что папаша Кадедис отнюдь не нищий и не ползает на четвереньках под столом. Невелика жертва короля Роберта, отказавшегося от бахромы, которая все равно была отрезана и, быть может, так криво, что ее нельзя было уже пришить. А бедняжка Мими, не ожидая, пока у нее украдут платье, сама стаскивает с собственной персоны этот наряд, более драгоценный, более полезный, чем мишура всех парижских позументщиков. Она выходит на улицу, прикрывшись занавеской, но будь уверен, что, кроме церкви, она в таком виде никуда бы не пошла. Лучше она согласится отрезать себе руку, чем пройдется таким пугалом по Люксембургскому саду или Тюильри. Она осмеливается показаться только богу, потому что привыкла ежедневно в этот час молиться ему. Поверь мне, Эжен, когда Мими, завернувшись в занавеску, идет по площади Сен-Мишель, по улицам Турнон и Пти-Лион, где ее знает каждый, — в этом больше мужества, смирения и истинной веры, чем в гимнах доброго короля Роберта, которого превозносят все, начиная с великого Боссюэ и кончая пошлым Анкетилем, тогда как Мими умрет в безвестности у себя на пятом этаже между цветочным горшком и рабочей корзинкой.
— Тем лучше для нее, — сказал Эжен.
— Если продолжать сравнения, то я мог бы провести параллель между Муцием Сцеволой и Ружет. Ты ведь не думаешь, что римлянину времен Тарквиния труднее было пять минут подержать руку над раскаленной жаровней, чем современной гризетке сутки поститься? Ни тот, ни другая не кричали, но разбери, по каким причинам. Муций — в военном стане, пред лицом этрусского короля, на жизнь которого он покушался; он позорно промахнулся, его окружает стража. Что же он придумывает? Красивый жест. Чтобы им сперва восхитились, а потом уж повесили, он решает подпалить себе кулак над головешкой (ибо нет никаких оснований предполагать, что угли были раскаленные или что кулак сгорел дотла). Тут благородный Порсенна, потрясенный таким бахвальством, прощает его и отпускает домой. Можно побиться об заклад, что у вышеназванного Порсенны, способного на подобное великодушие, доброта была написана на лице и что Сцевола жертвовал рукой не без расчета спасти голову. Ружет, напротив, — терпеливо выносит самую страшную и самую медленную пытку — пытку голодом; при этом на нее никто не смотрит. Она одна на своем чердаке, ею не восхищаются ни Порсенна, то есть барон, ни римляне, то есть соседи, ни этруски, то есть заимодавцы, ни даже жаровня, потому что печка ее погасла. Что же заставляет ее страдать в молчании? Во-первых, несомненно, тщеславие, но это, впрочем, свойственно также Муцию; во-вторых, душевное величие, которое и составляет ее заслугу: ведь она именно для того и сидит за запертой дверью, чтобы люди не узнали о ее мучениях, не прониклись сочувствием к ее мужеству, чтобы ее подруге Пенсон, в доброте и преданности которой она уверена, не пришлось, как это в конце концов и случилось, пожертвовать для нее своим платьем и своим пирогом. Муций, на месте Ружет, тоже сделал бы вид, что безмолвно умирает, но выбрал бы для этого перекресток или подъезд кухмистерской. Его молчаливая и великолепная гордость была бы просто деликатным способом выпросить у окружающих стакан вина и корку хлеба. Правда, Ружет попросила луидор у барона, которого я попрежнему сравниваю с Порсенной. Но не кажется ли тебе, что у барона в отношении Ружет есть какие-то особые обязательства? Это увидел бы самый непроницательный человек. Впрочем, как ты разумно заметил, барон мог оказаться в деревне, и тогда Ружет погибла бы. Не вздумай отделаться от меня пустым возражением, которым всегда пытаются умалить женский героизм, — что женщина не сознает опасности и ходит над пропастью, как кошка по карнизу. Ружет знает, что такое смерть: она встретилась с нею однажды лицом к лицу на Иенском мосту, когда пыталась утопиться. На мой вопрос, очень ли она мучилась, она ответила, что нет, она ничего не чувствовала, пока ее не начали вытаскивать; но потом лодочники, тянувшие ее за ноги, ободрали ей, как она выразилась, всю голову о борт лодки.
— Будет тебе! — сказал Эжен. — Избавь меня от твоих ужасных шуток. Отвечай серьезно: веришь ли ты, что столь страшные испытания, вечно повторяющиеся, вечно грозящие, могут, наконец, принести какие-то плоды? Хватит ли у этих несчастных девушек, предоставленных самим себе, лишенных помощи и опоры, хватит ли у них здравого смысла, чтобы чему-нибудь научиться? Навсегда ли овладел ими демон, который обрекает их на несчастья и безумства, или они смогут побороть свои сумасбродства и вернуться к добру? Вот одна из них, которая, как ты говоришь, молится богу, ходит в церковь, исполняет свой долг, честно живет своим трудом. Подруги как будто уважают ее… и даже вы, беспутники, обходитесь с него без обычной нескромности. А вот другая то и дело переходит от беспечной жизни к страданиям, от мотовства к ужасам голода. Она должна была бы надолго запомнить жестокие уроки. Веришь ли ты, что добрые советы, примерное поведение, небольшая помощь — что все это способно превратить таких женщин в разумные существа? Если да, то скажи мне, и воспользуемся удобным случаем. Пойдем тотчас же к бедной Ружет. Она, конечно, еще очень слаба, и подруга бодрствует у ее изголовья. Не разочаровывай меня, дай мне действовать по-своему. Я хочу попытаться наставить их на путь истинный, сказать им искренние слова. Я не стану ни проповедовать, ни обличать. Я подойду к кровати, возьму их за руки и скажу им…
В эту минуту друзья как раз проходили мимо кафе Тортони. В окне, на фоне освещенного люстрами зала, рисовались силуэты двух молодых женщин, которые ели мороженое. Одна из них помахала им платком, другая расхохоталась.
— Черт побери! — воскликнул Марсель. — Если ты хочешь с ними побеседовать, то незачем далеко ходить, потому что они тут как тут. Узнаю Мими по платью, а Ружет — по белым перьям на шляпке. И, боже милостивый, они уже лакомятся, как всегда! Похоже, что барон отлично все уладил.
— И тебя не приводит в ужас подобное безумие? — спросил Эжен.
— Приводит, — согласился Марсель. — А все же, когда будешь поносить гризеток, будь добр, сделай исключение для маленькой Пенсон. Она рассказала нам за ужином историю, она заложила платье ради четырех франков, она сделала шаль из занавески. А с того, кто поведает все, что знает, и отдаст все, что имеет, и сделает все, что может, — с того больше и не спросится.