Паутина

Дымов посмотрел смеющимся взглядом на помощника и, хитро прищурившись, не без ехидства заметил:

— Здорово ты донжуанскую психологию изучил. Наверное, большой опыт имеешь?

— Сергей Сергеевич!.. — возмутился Уваров, но полковник продолжал уже вполне серьезно, без тени шутки.

— Доводы твои, Алексей Петрович, были бы убедительны, если бы они не страдали одним крупным недостатком.

— Каким, Сергей Сергеевич?

— Недостаточным знанием психологии советского человека… Настоящего советского человека.

Сергей Сергеевич закурил папиросу и, задумчиво глядя куда-то за плечо помощника, продолжал медленно, будто разговаривая с самим собой.

— Ты дал неправильную характеристику Липатовой и отсюда вся порочность твоих предположений и умозаключений. Давай на все известные нам факты взглянем другими глазами и оценим их по-иному. Аня Липатова — простая, честная советская девушка. Сиротинский ей нравился, это бесспорно. Он сумел войти в доверие, прикинулся искренним, влюбленным. Больше того, человек, назвавшийся Сиротинским, знал, что Аня очень хорошо к нему относится. И вот, зная это, он перестал с ней церемониться. Он, очевидно, спешит и поэтому решил напролом идти к намеченной цели. Такой вариант вполне возможен.

Сделав глубокую затяжку, Сергей Сергеевич продолжал:

— А торопится по той причине, что работа лаборатории «С» и самого Барабихина близится к концу.

И обрати внимание, капитан, в большинстве случаев враги срываются именно потому, что не могут понять и разобраться в советских людях. Не могут понять, что чувство чести и долга перед Родиной для советского человека всегда являлось и является главным из всех его чувств и переживаний. Это полностью может быть отнесено и к Липатовой. Прежде чем прийти и рассказать о Сиротинском, эта девушка много пережила и много передумала… И пришла, потому что не могла не прийти.

Телефонный звонок прервал Дымова. — Да, да. Пропустите! — сказал он в трубку и, поднявшись из-за стола, коротко сообщил: — Пришел инженер-майор Барабихин.

Алексей Петрович был явно раздосадован. Он дорожил такими разговорами с полковником, любил поспорить с ним, иногда — это случалось не часто — доказывал свою правоту. Не беда, что в их словесных поединках почти всегда победителем оставался Дымов — сказывался огромный опыт, больший политический кругозор, способность глубоко проникать в психологию людей.

Капитан Уваров нехотя поднялся и спросил:

— Мне уйти?

— Оставайся, если хочешь. Может быть, услышим что-нибудь интересное.

Сергей Сергеевич убрал со стола бумаги, и почти в тот же момент в дверь кабинета сильно постучали.

Дымов встретил Барабихина на пороге комнаты. Они поздоровались как старые знакомые. Иван Васильевич с изумлением огляделся вокруг.

— У вас очень уютно! Вот уж никогда не подумал бы… даже цветы!

Сергей Сергеевич рассмеялся, но ничего не ответил. Он познакомил инженер-майора со своим помощником и пригласил к столу. И здесь произошло нечто неожиданное. Протерев очки (сегодня Барабихин был в очках) и не дав ни слова сказать полковнику, майор заговорил сам, заговорил взволнованно и торопливо.

— Мне бы хотелось, товарищ полковник, до начала нашего делового разговора кое-что рассказать вам. Я займу очень немного времени. Разрешите?

Дымов не выразил никакого удивления.

— Прошу вас, Иван Васильевич!.. То, что вы хотите рассказать, касается, видимо, вашего пребывания за границей?

— Да. То есть, вернее, моего преждевременного отъезда оттуда.

Иван Васильевич помолчал, собираясь с мыслями, и начал говорить.

— Когда вчера мы ехали в машине, вы поинтересовались моим сердцем. Здоровое сердце у меня, вполне здоровое, а вот в 1948 году сдало, крепко сдало… и нервы сдали. И дело-то вроде как пустяшное произошло, а переволновался и передумал я немало.

Барабихин снова помолчал и продолжал уже более спокойно.

— Должен вам сказать, что уже давно, с группой товарищей, я проектирую самолет новой конструкции. В 1947 году я опубликовал теоретическую статью на эту тему в одном журнале и, собственно, с этого времени началась моя практическая работа в лаборатории. В 1948 году я выехал в Германию в командировку.

Иван Васильевич нервно забарабанил пальцами по краю стола и торопливо продолжал, словно боясь, что его перебьют.

— Я поехал вместе с женой… до этого мы недавно поженились. Она работала машинисткой. Родители ее погибли во время войны, единственный брат, моложе ее, учился в военном училище.

Сразу же по приезде в Берлин я с головой ушел в работу. Жена целыми днями оставалась одна. Молодая, неопытная, вначале она почти все время сидела дома, скучала, плакала, просилась обратно, а потом, по совету приятельниц и хозяйки, пожилой немки, — мы остановились на частной квартире — жена стала посещать магазины, модные ателье, кино. В общем, как говорится, начала быстро осваиваться в новой обстановке. В доме у нас появились изящные безделушки, хрусталь. Жена стала красиво и модно одеваться.

Вначале я как-то не обращал на это внимания. Жили мы скромно, думал — жена выкраивает кое-что из денег, которые я ей даю на расходы. Но однажды, как сейчас помню, это было вечером, пришел я с работы домой и вижу: у нас в комнате стоит замечательное пианино, отделанное под орех, фирмы Стенвей, одной из наиболее дорогих фирм. Откуда, думаю? Знал, что такое пианино много денег стоит. К жене: где достала? Говорит, купила в комиссионном магазине. Сколько стоит? Назвала большую сумму. Я даже растерялся. Откуда у тебя появились такие деньги? Сначала она отнекивалась, пыталась превратить все это в шутку, заявила, что мне, мужчине, незачем вмешиваться в женские, хозяйственные дела. В общем, честно говоря, хотела скрыть. Но я был буквально взбешен и даже — впервые за время нашей совместной жизни — накричал на нее. Она испугалась, расплакалась, а потом стала успокаивать себя и меня: «Пожалуйста, не волнуйся, Ваня, господин Штрумме — владелец комиссионного магазина — настолько любезен, что предоставил мне долгосрочный кредит. Я у него не первый раз в кредит покупаю. Он только просил никому, даже тебе, об этом не говорить. Хотя он тебя очень хорошо с моих слов знает».

Услыхал я такое, товарищ Дымов, в глазах у меня потемнело. Понял я, что большую ошибку совершил, не интересуясь времяпрепровождением жены, затратами, которые она делала, людьми, с которыми она встречалась.

Барабихин сделал паузу, откинулся на спинку кресла и расстегнул верхний крючок на воротнике офицерского кителя. Видимо, инженеру было душно.

Через секунду он продолжал свой рассказ;

— Объяснил ей, как умел, ее ошибку, ну, да делать уже было нечего. Узнал размер жениного долга, в течение недели с грехом пополам собрал нужную сумму, возвратил деньги через жену «любезному» господину Штрумме, а сам стал хлопотать о возвращении на родину. Откровенно скажу, боялся я за жену, боялся, чтобы по неопытности не попала она в какую-нибудь грязную историю… И сердце у меня действительно в то время стало пошаливать, видимо, волнения и неприятности даром не прошли.

— Больше ничего, никаких подробностей вам жена не сообщила?

— Нет… О чем же еще?.. Она видела, что вся эта история меня потрясла и уверяла — искренне и горячо, — что рассказала все, абсолютно все, не забыв, не утаив ни одного слова. Сама она тоже сильно переживала, так как поняла, что наделала много глупостей. Ей даже стали мерещиться всякие страхи, опасности, и она торопила меня поскорее уехать из Берлина. И только тогда, когда мы возвратились в Москву, Тася начала успокаиваться, будто почувствовала себя в безопасности. Да и я, признаться, вздохнул с облегчением.

И Дымов и Уваров очень внимательно слушали инженер-майора Барабихина.

— Вы никому не сообщили о случившемся? — спросил Сергей Сергеевич.

— Нет. Никому. Смалодушничал, — признался Барабихин. — Жена просила, умоляла никому ничего не говорить. Кроме того, она ждала ребенка, и я опасался…

— Так, так… — протянул Сергей Сергеевич. — Скажите, Иван Васильевич, забирая вещи в долг, ваша жена давала расписки?