Страница 32 из 36
Белоказачья сотня откатывалась под ударами Шемета к Тургайской дороге. Исход боя за Марамыш был решен.
…Устинья приехала незадолго до прихода в Марамыш отряда Русакова. В Зверинской ей оставаться было нельзя: озлобленные неудачами на фронте богатые казаки стали притеснять бедноту. А тут еще повадился Поликарп Ведерников, воинская часть которого в то лето находилась недалеко от станицы. День ото дня он становился все нахальнее, добиваясь расположения Устиньи. В середине августа в домике Истоминых поселился дутовский офицер Маслов, грузный мужчина, лет сорока, с багровым лицом и бараньими глазами навыкат.
Однажды Устинья мыла пол. Лежавший на кровати Маслов вскочил, попытался обнять ее. Женщина выпрямилась, поспешно одернула юбку и сказала твердо:
— Не лапайся, а то дерну мокрой тряпкой по харе, узнаешь, как приставать!
Угроза не подействовала. Маслов вновь обхватил Устинью. Та вывернулась и, ударив его тряпкой по лицу, выскочила на улицу. В тот вечер она ночевала у Черноскутовых. Утром старый Лупан, узнав обо всем, нахмурился:
— Лучше пока уехать к отцу. Житья от этого кобеля не будет. Оборони бог, еще и Поликарп явится.
Устинья уехала в Марамыш. Елизара в то время дома не было. Мобилизованный колчаковцами, как подводчик, он вторую неделю кружил где-то в Глядянской волости.
Как-то Устинья услышала выстрелы, припала к окну, отдельные группы вооруженных колчаковцев спешили к центру. Выстрелы участились. Раздались взрывы гранат. Проскакал отряд конников.
«Наши вошли в город!» — радостно подумала она и повернулась к матери.
— Наши пришли! — крикнула она и вновь припала к окну. Бой разгорался.
В тот день кривой Ераско ночевал у знакомого горшечника. Услыхав выстрелы, выскочил из избы и, прячась за высокую картофельную ботву, пополз вдоль огородного плетня. Мимо Ераска по переулку прошел расстрига, приблизился к бывшей мастерской Русакова, воровато оглянувшись, пригнул голову и влез в маленькую дверь.
«Прячется, контра, от красных, — подумал Ераско и, перевалившись через плетень, подобрал лежавший на дороге кол. — Припереть дверь, и пускай там сидит!». Бобыль смело зашагал к мастерской, приставил к дверям кол, уселся на жернов и закурил.
Расстрига попытался открыть дверь, но кол сидел крепко. В узком окошечке мастерской показалась кудлатая голова Никодима.
— Выпусти, человече, бегущего из града Гоморры!
Ераско молчал. Расстрига промолвил со вздохом:
— У Сократа сказано: истина добывается путем размышления.
— Ну, сиди и размышляй, кто тебе мешает? — сердито отозвался бобыль и отвернулся от узника. Из окошечка вновь послышался глубокий вздох.
— Имеющие уши слышать да слышат, — Никодим уставил плутоватые глаза на Ераска. — Познавай, чадо, что корень зла таится не в злой воле человека, а в его неведении. Выпусти, милок!
Ераска поднялся с жернова и заявил решительно:
— Я тебе поагитирую, чертова перечница. Попался — значит сиди!
— Сказано одним древним философом, — продолжал Никодим, — что добродетель человека заключается в его мудрости. Есть у меня маленькая толика золотишка, может быть, поделим, а?
Ераско подошел вплотную к окошечку и замахнулся кулаком:
— Замолчи, гидра!
Голова Никодима быстро исчезла в мастерской. Бобыль сплюнул, разыскав второй кол, припер дверь покрепче и довольный быстро зашагал к домику Истоминых. Устинью он застал в тревоге: женщина видела, как по Тургайской дороге под командой Маслова промчался большой отряд белоказаков. Затем шум боя стал приближаться к окраинам города.
— Герасим, наши в городе, слышь, стреляют!
Ераско подошел к окну.
— Я, Устинья Елизаровна, пойду на подмогу, — окинув взглядом улицу, заторопился Ераско. — Самая пора.
— Постой, — женщина схватила бобыля за рукав. — Я достану тебе винтовку и патроны, тятенька спрятал. — Открыла западню и через несколько минут показалась с оружием.
— Пойдем вместе, — подавая винтовку, заявила она и, затянув покрепче на голове платок, вышла на улицу.
Закинув винтовку на плечо, Ераско последовал за ней. На улице показалась толпа бегущих каппелевцев и сербов. Их преследовал отряд красноармейцев.
— Смотри, брательник! — Устинья с силой сжала руку Ераско. Во главе отряда, который шел рассыпным строем, на улице показался Епифан. На перекрестке сербы остановились. Один из них, прикрепив к штыку белый платок, поднял винтовку. Стрельба прекратилась. Красноармейцы стали окружать сдавшегося противника.
Устинья выскочила из укрытия, бросилась к Епифану: — Братец! — и спрятала радостное лицо на его груди. Поцеловав сестру, Батурин ласково отвел ее руки и скомандовал отряду:
— Пленных на центральную площадь! Устинька, я сейчас съезжу за Григорием Ивановичем… Он ранен, лежит в одном из городских домов.
— Может быть, тебе помочь?
— Нет, там фельдшер. Русакова я привезу в наш дом. Приготовь комнату. А, Герасим, — увидев подходившего бобыля, улыбнулся Епифан, — здравствуй, друг!
— Здравия желаем, — гаркнул Ераско и, сняв с плеча винтовку, встал смирно.
— В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний! — козырнул он.
— Охраняй, — бросил Епифан и, подав команду, повернул с отрядом к городу. За ним в сопровождении конвойных двинулись сербы.
Устинья торопливо зашагала к дому. Она была взволнована. «Григорий Иванович ранен… Может, умирает…» — кольнула сердце тяжелая мысль. Молодая женщина поспешно вошла в свою комнату и дрожащими руками стала снимать наволочку с подушки. К воротам подъехала телега. Выглянув в окно, Устинья изменилась в лице и прижала руку к сердцу.
— Несут…
Епифан, и незнакомый красноармеец, положив бережно Русакова на походные носилки, прошли двор и осторожно стали подниматься на крыльцо. Устинья стояла неподвижно, не спуская тревожных глаз с двери. В эту минуту Григорий Иванович казался ей особенно близким и родным.
Женщина помогла положить раненого на кровать и бережно поправила его обессиленную голову. Епифан с фельдшером вышли. Устинья долго вглядывалась в похудевшее лицо Григория Ивановича, не замечая, как крупные слезы заволокли глаза, скатывались на подбородок.
Глава 32
Похудела за эти дни Устинья. Новое, неизведанное чувство овладело ею. Это чувство было не похоже на любовь к молодому Фирсову; было оно иным и к мужу. Бурные порывы тоски и страсти к Сергею, от которых когда-то становилось мучительно и сладко, прошли, как первая весенняя гроза, отшумели, улеглись. Сейчас вспыхнуло иное чувство, оно властно вошло в ее сердце.
Ночь. Устинья по обыкновению зашла в комнату Русакова, тихо поправила одеяло и опустилась на стоявший возле кровати больного табурет. В окно падал лунный свет. Повернувшись на бок, Русаков спросил:
— Почему не спишь? — и нежно погладил руку женщины.
— Не спится мне…
— Что тебя тревожит?
— Плохо ты поправляешься…
— Ничего, Устинька… стану на ноги…
— Скорей бы, — вздохнула женщина.
— Славная ты… хорошая, — промолвил Русаков и положил ее руку к себе на грудь.
— Слышишь, как бьется? — спросил он со слабой улыбкой. Устинья отняла руку, наклонилась к лицу Григория Ивановича. Приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек женщину к себе.
Луна, продолжая ночной обход, последний раз заглянула в окна батуринского дома, осветила припавшую к Русакову Устинью, и спряталась за облака.
…В тот день, когда был заперт Никодим, кривой Ераско, получив распоряжение Батурина охранять узника, бодро шагал по переулку.
— Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать! Не на того нарвался! — Ераско вздернул бороденку вверх и скомандовал: — Левой! Левой, — вышагивая по-солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложил ухо к двери, прислушался. — Присмирел, чертов кум… Однако надо обойти кругом! — Сунув приклад подмышку, Ераско обошел мастерскую, перелез через прясло и, заметив примятую ботву, тревожно завертел головой. Вновь перемахнул через изгородь и подошел к окошечку.