Страница 27 из 36
Решение комитета было единодушным. Исполнение приговора поручили Андрею и двум другим коммунистам. В тот день «Маруся» был вызван в каменоломни, стоявшие в глухом бору на окраине города.
Ничего не подозревавший молодой Образцов, насвистывая, приближался к глубокой выемке каменоломни, заполненной до краев вешней и почвенной водой.
Когда из ближайших сосен отделились трое вооруженных людей, он вздрогнул, стал беспокойно оглядываться по сторонам.
Деревья стояли молчаливо. Лица троих были суровы. «Маруся» машинально опустил руку в карман широчайших галифе, где у него лежал браунинг, подарок Гирша. Не успел он нащупать рукоятку оружия, как чья-то сильная рука точно клещами сжала его горло. Провокатор упал. Оружие Образцова было уже у Фирсова.
— Попался, гадина! Сознавайся, кто, кроме вас с отцом, предавал коммунистов?
— Не знаю, спросите старика, — с трудом ворочая языком, произнес тот, поднимаясь на колени. Его испуганные глаза перебегали с одного, на другого и с животным страхом остановились на Андрее.
— Простите… — произнес он плачущим голосом. Вид «Маруси» был омерзителен.
— Простить тебя, — с трудом сдерживая гнев, произнес Фирсов. — Простить кровь Словцова, Нины Дробышевой и других коммунистов, погибших в Уфимской тюрьме? Да понимаешь ли ты, подлец, о чем просишь? — Андрей задыхался от гнева. — Вот тебе ответ, гадюка!
Прозвучал выстрел.
Тело провокатора полетело в воду, раздался всплеск и по глубокой выемке заходили круги.
Под вечер к домику старика Образцова подкатила тележка с офицером и двумя солдатами, одетыми в колчаковскую форму. Офицер вошел в дом. Поздоровался с сидевшей у стола женщиной и, козырнув слегка старому Образцову, заявил:
— Господин Госпинас просит вас прибыть, — и выжидательно посмотрел на хозяина.
— Что так срочно понадобился? — одевая пиджак, спросил тот. — Да и удобно ли ехать сейчас?
— Господин Госпинас все предусмотрел. Вы поедете как бы под конвоем. Двое солдат и лошадь вас ждут у ворот.
— Ну что ж, двинемся. Я скоро вернусь, — кивнул старик жене.
Образцов уселся в тележку. Сидевший за кучера солдат, повернул коня на окраину, направляясь на Смо́линский тракт.
— Куда мы едем? — обратился Образцов к офицеру.
— Люди господина Госпинаса задержали в Смолино одного коммуниста. Требуется установить причастность к большевикам хозяина квартиры, где был схвачен бунтовщик.
— Понятно, — старый провокатор погладил усы. — В Смолино, скажу я вам, почти все жители переметнулись к красным. Неспокойный поселок… Однако зачем же в лесок? — заметил тревожно Образцов, видя, что солдат поворачивает лошадь с тракта к видневшейся невдалеке роще.
Офицер не ответил. Когда телега остановилась на опушке леса, он подал знак солдатам и те, опрокинув навзничь провокатора, связали ему руки и поволокли в чащобу.
— Ну, старый иуда, теперь тебе все ясно? — спросил переодетый в форму офицера Андрей.
Образцов, ворочая глазами, выдохнул:
— Жаль, что вы раньше мне не попались. Виселица давно по таким плачет! — и весь затрясся в бессильной злобе.
— По ком поплачет, а тебе уже готова, отправляйся вслед за сыном! — резко сказал Фирсов и подал знак товарищам.
Через неделю после событий в бору и в Смо́линской роще Андрей благополучно перебрался через колчаковский фронт и приказом политуправления армии был назначен комиссаром в один из пехотных полков 29-ой дивизии.
Глава 27
Весной Лупан простудился и слег в постель. К севу совсем расхворался. Надсадно кашлял, с трудом поднимался с кровати. Со знакомым казаком он послал в Марамыш наказ:
— Передать Устинье, что хотя скончался Евграф, ее старики за дочь считают и ждут к себе в гости.
Получив нерадостную весть, Устинья стала собираться в Звериноголовскую.
При выезде из города Устинью задержал патруль. После тщательного обыска и расспросов ее пропустили на Звериноголовский тракт.
Приехала в станицу на второй день. Обрадованные старики не знали, чем и угостить дорогую гостью. Вечером Устинья сходила на братскую могилу, где был похоронен Евграф, поплакала.
Оглядела горенку, в которой жила когда-то, и, вздохнув, подошла к окну. С улицы был слышен крик игравших в бабки казачат. Мычание коров, возвращавшихся с выгона, и скрип арбы с сеном. Багровое солнце медленно уходило за увал. Тени исчезли, и вскоре маленькие домишки низовских казаков потонули в темноте ночи.
Устинья вышла за ворота, прислонилась к забору. Грустную тишину степной ночи прорезал чей-то поющий голос.
«Мой Евграф уже не прилетит! — вздохнула Устинья. — Что мне осталось в жизни?..» — прошептала она. Ее мысли улетели к Русакову. «Григорий Иванович, Гриша…» — и, точно боясь, как бы кто не подслушал, оглянулась. В вышине неба тихо мерцали звезды, где-то далеко, за увалом, выплывал круторогий месяц.
Недели через две, закончив работу в огороде и взяв в попутчики старика Черноскутова, она насыпала несколько мешков с зерном и выехала на водяную мельницу, которая стояла где-то под Усть-Уйской. Но весенним половодьем сорвало мост через Тобол. Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.
— Должно, завозно там, — высказал свое опасение старик. — С неделю, пожалуй, жить придется. Чем будем питаться? — спросил он попутчицу и, скосив глаза на ее узелок с хлебом, почесал рыжую бороду.
— Проживем как-нибудь, — махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.
Приехали к мельнице не скоро. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз, часто останавливалась.
Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо была видна мельница, Черноскутов покачал головой.
В степи возле построек, точно огромный цыганский табор, виднелись телеги помольцев с поднятыми вверх оглоблями. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и, расстилаясь черным облаком, висел над рекой. Мерно рокотал паровик. Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших казаков в форменных фуражках войлочные шляпы мужиков и меховые шапки казахов.
— Народу собралась тьма! — кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. — Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай.
— Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки — тоже не дело, поедем, — заявила Устинья и отошла к своей лошади.
К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Перешагивая через мешки, Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.
На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков чувствовалось, что в воздухе пахнет дракой. Вскоре пришел весовщик, угрюмый, нескладный парень.
— Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, — объявил он.
— Что это за порядки? — раздался голос из толпы мужиков. — Кто раньше записался на очередь, тому и молоть, — продолжал тот же голос.
— Я ничего не знаю, — махнул рукой весовщик. — Так хозяин велел. Казаки, подходи! — парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.
Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.
— Ты когда приехал? — спросил он:
— Вчера.
— А я уже третий день живу на мельнице! Подождешь, не велик барин, — сурово бросил сосновец.