Страница 28 из 43
Над степью поднималось солнце. Пахло полынкой, медоносами и тем особенно густым запахом разнотравия, который бывает только в степях Южного Предуралья. Пели жаворонки. Недалеко от дороги, поднявшись из густой травы, тяжело размахивая крыльями, пролетела дрофа и спряталась в ковыле.
Лупан завертелся на телеге, разыскивая ружье. Оно лежало под ераскиной «усладой». Пока он его доставал, птица поднялась и скрылась за кустами тальника.
Старый казак с досады ругнул поденщика:
— Чем с балалайкой трястись, лучше бы дробовик завел, гляди, какого дудака упустили. Обед был бы.
Беззаботный Ераско ухмыльнулся.
— Ну, какая беда. Был дудак, да улетел так, — размотав мешок с «усладой», он подвинтил колки и ударил но струнам:
запел он скороговоркой.
Устинья улыбнулась.
— Ну лешак тя возьми, мастер ты играть, — повернулся к нему Лупан.
— А я и ваши казачьи песни знаю.
— Ну-ко, сыграй, — Лупан пустил коня шагом.
Настроив балалайку, Ераско прокашлялся, и в свежем утреннем воздухе над степью зазвучала старинная казачья песня:
Протяжная, ноющая песня понеслась над луговиной и замерла в береговых камышах Тобола.
Косари подъехали к старому шалашу, когда солнце было уже высоко. Ераско стал выпрягать лошадь, Лупан пошел смотреть старые отметины. Устинья вымела из шалаша прошлогоднюю траву и стала готовить обед. Свекор вернулся хмурый. Часть покоса, который примыкал к реке, выкосили работники Силы Ведерникова.
«Мало ему своего покоса, так на чужой позарился», — подумал Лупан про богатого станичника и, усевшись недалеко от шалаша, стал отбивать литовки.
Начали косить. Первый прокос прошел Лупан. За ним махал литовкой Ераско. Следом шла Устинья. На пятом заходе старый казак стал отставать. Уморился и слабосильный Ераско. Одна лишь Устинья не чувствовала усталости и нажимала на тщедушного балалаечника.
— Наддай, Герасим, а то пятки срежу, — кричала она ему задорно. Тот пугливо озирался на жвыкающую за его спиной литовку Устиньи.
Когда солнце спряталось за Тоболом, все трое вернулись к шалашу. Поужинав, Ераско взял свою «усладу» и подвинулся к огню. Устинья, собрав посуду, подбросила хворосту и, глядя, как тают искры костра, задумалась.
Лупан, свернув по-казахски ноги, чинил при свете костра шлею.
Ераско бренчал на балалайке.
— Ты лучше сыграй нашу, казачью, чем разводить трень-брень, — ковыряя шилом, сказал Лупан.
— Можно, — охотно согласился музыкант. — Я, Лупан Моисеевич, не только казачьи, но и татарские и хохлацкие песни знаю, — похвалился он. — Какую тебе?
— Давай про «Разлив», — кивнул головой старик.
Заскорузлые пальцы Ераски забегали по тонкому грифу балалайки. Перебирая струны, он протяжно затянул:
В черном бархатном небе, как далекие огни, мерцали звезды. Песня умолкла. Косари стали укладываться на отдых.
У потухшего костра, подложив под себя армяки, спали Лупан и Ераско. В шалаше, на мягкой траве, закинув руки под голову, лежала Устинья. Ее думы были возле Евграфа. Где он теперь? Наверное, угнали на фронт. Может быть, встретит там Епиху с Оськой. Глаза женщины смыкались. Через щель шалаша блеснула и погасла звездочка. Устинья повернулась на бок и уснула.
Глава 27
В первый же год войны Никита Захарович с помощью Бекмурзы завладел мясным рынком Зауральска.
На фасаде его большого двухэтажного дома красовалась вывеска: «Торговый дом — Фирсов, сыновья и К°». В числе компаньонов был Бекмурза Яманбаев, хозяин лучших пастбищ Тургайской степи. Тысячные гурты скота шли к железнодорожным станциям и отправлялись в Москву, Петроград и на фронт. Прибрав к рукам заимки и леса Дарьи Видинеевой, Никита подумывал захватить и мощный мясопромышленный комбинат датчан в Зауральске.
Помогло ему в этом деле непредвиденное обстоятельство. Мартин-Иоган Тегерсен сделал официальное предложение Агнии. Никита Захарович для виду поломался, но в душе был рад предложению богатого датчанина.
Видя расположение дочери к «козлу Мартынке», как мысленно называл своего будущего зятя Никита Захарович, он потирал руки от удовольствия. «А Брюля и так спихнем», — думал он.
После скромной свадьбы молодые вскоре укатили в Зауральск. Сергей к замужеству сестры отнесся равнодушно. За последнее время он стал частенько выпивать и раза два принимался колотить Дарью.
Лишь одна Василиса Терентьевна горевала о судьбе дочери. Пыталась до свадьбы говорить с Агнией.
— Ну зачем он тебе? Неуж лучше не найдется? — со слезами на глазах спрашивала ее Василиса.
— У вас, маменька, отсталые взгляды, — чистя свои розовые ноготки, отвечала та. — Мартин Иванович обещал после войны съездить со мной за границу. Посмотрю Париж, послушаю оперу, а потом на воды в Карлсбад. А что интересного в нашем городишке? Фи! — Агния презрительно сжала губки и завертелась перед зеркалом.
— Бог тебе судья, — вздохнула мать и ушла в свою молельню. Жарко молилась, но успокоения не нашла. «Уж лучше бы жить с Никитой в бедности, чем в теперешнем богатстве, — размышляла Василиса Терентьевна. — Бывало, выпьет он тогда, придет домой такой ласковый да добрый. А сейчас настоящий стратилат. Правда говорится, что через золото слезы льются. Вот и Сереженька стал неладно жить. Пить начал, да жену богоданную поколачивать. Ох-хо-хо, господи», — вздыхала старая женщина. «Одна надежда на Андрюшеньку, как вернется со службы, уйду к нему», — подумала Василиса Терентьевна и стала укладываться спать.
…Однажды, возвращаясь из Тургайской степи через станицу Зверинскую, Сергей заметил впереди идущую женщину. Босая, подоткнув слегка подол, она несла в одной руке туес, во второй держала какой-то узелок.
Поровнявшись с ней, Сергей изменился в лице. Ткнув поспешно в спину кучера, он сказал ему:
— Жди у озера, — и выпрыгнул из тарантаса.
— Устенька!
От неожиданности та выронила туес из рук, и молоко ручьем хлынуло в колею.
— Сергей Никитович, — Устинья опустила зардевшееся лицо на грудь и, часто дыша, в смущении поправила подол домотканной юбки.
Молодой Фирсов сделал попытку обнять ее, но Устинья сильным движением оттолкнула его от себя.
— Я мужняя жена, у меня хозяин на войне, Сергей Никитович, — побледнев, произнесла она гордо и выпрямила голову.
— Устенька! Да неуж ты все забыла? Устенька! Знаю, я один виноват во всем, — произнес он горестно. Помолчав, Сергей сказал глухо: — Может, мне божий свет не мил, может, тоскую по тебе, а ты встретила меня, как недруга, как лиходея.
У Устиньи перехватило дыхание. Собрав всю силу воли, она твердо сказала:
— Видно, богатство дороже тебе было слез моих девичьих. Теперь пеняй на себя, поезжай к своей Дарьюшке, много раз ласканной старым муженьком.
Сергей вздрогнул точно от удара.
— Устенька, пожалела бы меня, чем говорить такие слова, — крикнул он надрывно.
— А ты меня жалел, когда целовал постылую. Уйди с дороги, не мучь! — вырвалось у ней, и, схватив пустой туес, Устинья быстро зашагала к своему покосу.
Постояв, Сергей кинулся за ней, свалил с налету в густой ковыль и прижал к земле.