Страница 25 из 43
Встав со стула, Виктор продолжал:
— На нашей стороне могучее оружие — правда. Мы обнажим во всей неприглядной наготе капитализм. С помощью правды мы раскроем глаза народу и поведем его в последний, решительный бой. И тогда в муках родится новая Россия, которая будет свободной, радостной, яркой, как солнце, страной. Разве для этого не стоит жить и бороться? Андрей, — голос Словцова стал мягким, — тебе трудно отказаться от тех взглядов, которые ты впитал с детства, которые тебе прививали в гимназии. Но я уверен, что жизнь тебя освободит от иллюзий либерализма. Война тебе поможет в этом.
Андрей задумчиво барабанил пальцами по столу.
— Да, пожалуй, ты прав, — вздохнул он. — Прощай! Может быть, встретимся.
— Надеюсь.
Приятели крепко обнялись.
— Зайди к Григорию Ивановичу, — сказал Словцов на прощанье Андрею.
— Обязательно, — ответил Андрей и, попрощавшись, вышел.
Андрей нашел Русакова как всегда в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук и поздоровался с ним.
— На защиту отечества? — Глаза Григория Ивановича пытливо посмотрели на Андрея.
— Да, иду по мобилизации, — ответил Фирсов и опустился на порог. Русаков уселся рядом с Андреем и не спеша закурил.
— Сколько событий произошло за последние годы, — начал он в раздумье. — Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. И я глубоко убежден, что угар шовинизма вас не коснется. Ведь поймите, Андрей, в чьих целях ведется эта кровопролитная война, что даст победа России в этой войне? Только укрепление царизма, а народу… усиление гнета, еще большее наступление на права трудящихся, еще большую эксплуатацию, и все это ловко маскируется красивой фразой, игрой в патриотизм, игрой на лучших чувствах народа. Но правду от народа не скрыть.
…Простившись с семьей, Андрей утром выехал в Качердыкскую станицу. Приехал он туда под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что-то кричал толстый сотник Пономарев.
Фирсов подъехал ближе и приподнялся на седле.
— Оренбургские казаки с честью постоят за царя-батюшку, веру православную и отечество, — надрывался сотник. — Не так ли, старики? — По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.
— Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.
— Хорошо тебе петь, толстый боров, — услышал возле себя чей-то голос Андрей, — когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.
— Василий Иванович, — обратился к сотнику стоявший возле крыльца бородатый казак, — а как же быть с иногородними?
— Иногородних в пехоту, — выкрикнул тот. — Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!
Андрей отъехал от управы и повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.
— Андрюша! — Христина бросилась к нему и заплакала. — Андрюша, ты уходишь… — прошептала она с тоской.
Охваченный ее порывом, он ласково погладил девушку по волосам.
— Не плачь! Может быть, скоро вернусь.
— Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие. Мне кажется, едва ли я тебя увижу больше. — Полные слез глаза девушки остановились на любимом. — Почему так, сама не знаю.
Когда они вошли в горенку Христины, Андрей привлек девушку к себе.
— Христина, родная, не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая ты моя.
…В те дни торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества», не забывая при этом увеличить цену за помол. Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.
За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:
— Да здравствует Россия!
— Смерть тевтонам!
Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы, приехавшего накануне в Марамыш. Бекмурза явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать. Вскоре Яманбаева окружили дамы, наперебой предлагая цветы.
В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:
— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем, — обнимая пьяных купцов, Бекмурза лез целоваться с ними.
— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорил степенный мельник Широков и отплевывался от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет ведь не велит водку пить, а ты пошто загулял? — узкие глаза мельника с усмешкой уставились на богатого казаха.
— Мало-мало хитрим, — подмигнул ему Бекмурза, — вместо кумыза водку пьем. Айда в буфет, — хлопнул он по плечу мельника.
Недели через две после объявления войны городской управой было назначено шествие по главным улицам города.
В тот день Нина возвращалась от Русакова. Девушка остановилась на углу двух улиц, пропуская мимо себя шествие. Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядно одетые дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте колонны тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда» и какие-то неизвестные темные личности.
Глаза Нины на миг остановились на крупной фигуре расстриги, который, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…
Чувство презрения к вчерашним «социалистам» охватило Нину, и, провожая их взглядом, девушка подумала: «Прав Григорий Иванович. Меньшевик всегда останется меньшевиком, в какую бы тогу он ни рядился. Ему никогда нельзя верить. Нужна борьба, острая, напряженная. Завеса лжи должна быть сорвана. Нужно рассказать трудовому народу о целях войны, сбросить маску с двурушников, раскрыть их подлинное лицо», — девушка решительно тряхнула головой и стала следить за шествием.
За священниками с портретом царя шел Никита Фирсов. Ступал он по земле твердо и уверенно. Рядом с ним в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, шагал Сергей.
И казалась им незыблемой царская твердыня, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ней богатство Фирсовых.
Первое письмо от Андрея Христина получила из Киева.
«Я на Украине, учусь в школе прапорщиков, — писал он. — Вот уже два месяца, как марширую по плацу, изучаю военное дело, топографию и жду назначения в действующую армию. Настроение, признаться, паршивое. Через город едут и идут беженцы. Куда? Сами не знают. Лишь бы подальше от немцев. Кстати, на днях я видел колонну пленных. Вид, надо сказать, не особенно воинственный, за исключением командного состава. Последние держат себя вызывающе, даже нагло. На днях получил письмо от Виктора. Он где-то в Галиции, служит в пехотном полку рядовым солдатом. Из дому пишут редко. Агния сообщила мне, что Константин Штейер (между нами говоря, неприятная личность) служит при штабе генерала Краснова.
Из наших казаков пока никого не встречал. Вероятно, на фронте. Целую тебя крепко. Твой Андрей. Привет старикам».
Прочитав письмо, девушка бережно его сложила и задумалась. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. Девушка вздохнула и стала бесцельно перелистывать страницы. «Сегодня на уроках был священник. Что-то часто он повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли он о наших отношениях с Андреем? Может быть, тут что-нибудь другое? Не доверяют? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.
Вошла мать.