Страница 55 из 64
Пищеварение у нее было очень слабым, а затем к этому добавилось воспаление мочевого пузыря. Спустя несколько дней Нирмала продолжала придерживаться своей легкой диеты и попросила меня приготовить кичри, «как Гитаприя готовила». Она любила, чтобы я ела с ней вместе, и делила со мной все ее особые «деликатесы». Она говорила: «Я так голодна, но вряд ли смогу что-то съесть. Ты ведь съешь это все? Ведь всего семь месяцев назад я ела так много. Поверить не могу, сколько я могла съесть на завтрак. Фрукты, сабджи, рис, дал, пять-шесть чапати, халаву и сладкий рис. Представь себе! Пять или шесть чапати! Я так много ела».
Я сказала ей, что она может почитать прасад в уме без болезненных последствий так же, как она может выполнять и любое другое преданное служение в уме. «Хорошо, — говорила она, — я бы сейчас съела штук шесть «Слоппи Джо», которые делает Кави. Боже, как они вкусны! А теперь я в ресторане «Говинда», в Тусконе. Я ем котлетки из тофу с соусом. А теперь я в «Говинде», в Лос-Анджелесе, ем вегетарианские бургеры, пиццу, салат и чипсы». Она часто говорила о «Слоппи Джо». Как-то я сказала ей, что могу взять рецепт и приготовить их для нее. Но она отказалась: «Да нет, ты никогда не сможешь приготовить их так, как это делает Кави. Даже не пытайся».
Недели за три до ухода Нирмала почти перестала есть. Она лишь пила воду и сок, который покупал для нее Пханамандита прабху. По утрам я спрашивала ее, не хотела ли бы она поесть, и если да, то что именно. Однажды утром я ее три раза (за полтора часа) спросила об этом, и она ответила: «Я тебе скажу, если захочу есть». С тех пор она ела всего пару раз, по большей части из приличия, как, например, когда бхакта Крезо приготовил булочки с корицей на вечерний воскресный пир, потому что она очень их любила. Я видела, что она больше не привязана к еде. Она и так уже от многого отказалась, а теперь ей пришлось отбросить свое последнее желание. По разным причинам все ее друзья были в отъезде. «У меня теперь нет друзей. Я так скучаю по ним: Манджумукхи, Мигхане, Нанданандане, Гитаприе. Для меня дружба — это самое главное». (Все они вернулись, чтобы провести с ней какое-то время) Я говорила ей, что Кришна — это ее лучший друг, который никогда ее не покинет. Иногда Нирмала погружалась в депрессию, углублялась в себя. Мы думали, что она уже собирается умирать, но всякий раз она избавлялась от этого состояния и снова была жизнерадостной. Я никак не могла поверить, что она умирает, глядя на ее проницательность, живость ее ума.
За две недели до ухода состояние ее ума начало ухудшаться, но это происходило лишь иногда. Естественно, иногда она чувствовала себя подавленно, и мы не могли включить свет или кассету. Она ничего не ела и, конечно, никого не хотела видеть. В такие моменты больше всего она хотела только массажа, поглаживания по голове. Для нее важен был физический контакт. Когда нужно было поменять одежду, и я приходила, Маникундала говорила мне: «Нирмала просила напомнить тебе, чтобы ты вела себя тихо в ее комнате. Только шепот». Мне потребовалось время, чтобы приспособиться, потому что раньше у нас с Нирмалой были очень живые взаимоотношения. Нам было легко беседовать. А бостонский храм населен в основном очень серьезными преданными, которые очень молчаливы, так что я все время чувствовала себя угнетенно.
Как-то перед тем, как войти к ней в комнату, я сказала: «Хари бол!» кому-то в коридоре. Нирмала сказала: «Шшшшш! Когда ты так громко говоришь «хари бол», мое сердце подпрыгивает. Ты так громко разговариваешь. Такая сильная, могущественная личность». Частенько она утихомиривала меня, не только голос, но и мои движения. Мне пришлось потрудиться, чтобы стать менее «страстной». За время этих шести недель я научилась извлекать пользу из тишины и даже стала получать от этого удовольствие. Я больше не чувствовала себя «в осаде», а скорее, как в «духовном уединении». Правда, не всегда Нирмала была в таком тихом настроении. Иногда я спала в ее комнате. Она всегда меня будила под каким-нибудь предлогом, вроде жажды или необходимости перевернуться, но на самом деле, она просто хотела пообщаться. Хотя без сна мне приходилось тяжеловато, я использовала малейшую возможность в любое время, чтобы обсудить серьезные темы.
Нирмала говорила, что ночью тяжело. Иногда мы разговаривали по два-три часа. Я заметила, что днем всем, с кем она беседовала (обычно по телефону), она говорила, что поправляется, что врачи не знают, что говорят, что они поставили столько ложных диагнозов, основываясь на своих неверных тестах. Она всегда говорила, что у нее нет рака. Она цитировала своего кенисиолога: «Кэрол, которая очень квалифицированна, говорит, что я скоро поправлюсь, уже через десять дней, и буду танцевать на Гаура-Пурниме. Мне нужно сохранять положительный настрой. Молись за меня». Мне она тоже так говорила, но ночью она была более открытой, чтобы обсуждать другие варианты развития событий. Я уважала ее молитвенную надежду и не возражала ее высказываниям. Я понимала, что она попала в ловушку двойственности, и ее, все равно, было не переубедить. Мне кажется, что все болезни имеют метафизический или психологический источник, поэтому я не акцентировала внимание на раковых клетках. Я знала, что внутри у нее происходит очень глубокое духовное излечение. Иногда она отдавала себе отчет о своем состоянии. Она спрашивала меня, молилась ли я за нее, за ее выздоровление. Я рассказала ей свою молитву: «Мой дорогой Господь Кришна, пожалуйста, держи Нирмалу в Своих руках, и заботься о ней. Направляй ее и дай ей то, что для нее лучше всего». Для меня улучшение ее состояния означало, что она стала бы ближе к Кришне.
Нирмала рассказывала о своем страхе смерти, о том, как это может быть мучительно и больно. Ей приснилось около двадцати кошмаров о том, как на нее нападают какие-то ужасные существа. Она пугалась таких снов. Я брала ее за руку и рассказывала о защите, которую нам дает Кришна. Несколько раз она говорила мне: «Если мне придется оставаться в таком состоянии все время, то я бы предпочла умереть прямо сейчас. Не хочу, чтобы это продолжалось три года или десять лет. Даже если я смогу подняться и пересесть в инвалидную коляску, все равно, мне до конца жизни нужна будет сиделка. Или я могу вернуться в семью. Знаю, они будут обо мне заботиться, но я этого не хочу. Лучше мне поскорее умереть. Я совсем запуталась. Я одновременно хочу и сражаться за жизнь, и умереть. Надеюсь, что смогу оставить тело умиротворенно, без большого смятения. Лишь немного боли, и все».
Мы говорили о материальных желаниях и о том, как она стала по-настоящему отреченной. «Я вынуждена. Кришна все у меня отнял. Даже если я поправлюсь, у меня никак не получится наслаждаться так, как раньше. Я вижу всю иллюзорность этого. Ведь все это лишь страдания. Больше ничего в этом нет. А я так крепко придерживалась телесного представления о жизни». Я ей сказала, что какие бы желания у нее ни оставались, можно гораздо лучше их удовлетворить в новом теле, и что она привыкнет к своему новому окружению и семье. Я сказала ей, что она начнет ходить спустя лишь год (обычно в этом возрасте дети начинают ходить) и девять месяцев (в чреве матери). И напомнила ей, что она может даже отправиться в духовный мир, что может готовиться и к этому. Она ответила, «Нет, я не готова. Может быть, я приму рождение в семье брахманов». А спустя еще две недели, 1 февраля, она сказала, что готова уходить. Я спросила: «Домой, к Богу?» И она сказала: «Да. Но я не хочу быть гопи. А то все хотят быть либо гопи, либо пастушком, но мне кажется, это не мое служение. Я буду пылью или украшением на Кришне. Я чувствую себя пылинкой. Я буду свидетельницей игр Кришны в лесу».
Мы поговорили с ней о безмерной удаче, что мы обрели милость Шрилы Прабхупады, и о том, как пуста была бы жизнь без трансцендентного знания, которое он нам дал в своих книгах. Она была благодарна за возможность открыто обсуждать смерть, страхи и привязанности. На следующее утро она благодарила меня и говорила, что это ей очень помогло. «Ты не знаешь, как сильно я тебя люблю. Какие-то люди умеют слушать, другие хорошие рассказчики, но у тебя получается хорошо и то, и другое. Ты и слушаешь, и говоришь, когда это необходимо».