Страница 4 из 53
Он держал в потной от волнения руке обрывок измятой обертки динамита с номером пакета. Обрывок, выпавший из кармана Караса, когда он впотьмах подкладывал динамит под рельсы. Блашке позеленел от ярости.
— Где этот тип из склада?
Не было сомнения, что взрывчатка похищена со склада шахты «Анна-Мария». Тяжелая клеть с четырьмя гестаповцами опускалась в галерею Милеца. У Блашке так тряслись руки, что он уронил фонарь. Внизу они наткнулись на надзирателя Балкара.
— Зофорт[4] приведите Милеца! — заорал Блашке.
Балкар повернул за угол галереи и, едва переводя дух, вбежал на склад. Франтишек Милец в каком-то странном оцепенении сидел на ящике, положив руки на колени. Балкару пришлось встряхнуть его, чтобы вернуть к жизни.
— Франтику, за тобой пришли! Ради Христа, удирай через вентиляцию, если жизнь тебе дорога!
И Балкар, сам цепенея от ужаса, медленно возвратился на площадку, под угрозой смерти выполнив товарищеский долг.
Бог знает, какая сила принудила Франтишека Милеца к бегству. Спотыкаясь, нырнул он в квершлаг, погрузился во мрак заброшенной галереи; бежал в беспросветной тьме шахты с упорством человека, который попал в смертельный тупик. Так, с неимоверным трудом, бежал он полтора километра, пока не увидел дневной свет, а в это время Балкар врал гестаповцам, что на складе простыл и след Милеца.
Только на меже по пути к дому Франтишек Милец немного собрался с мыслями. Если гестаповцев еще нет в избе, они нагрянут не позже чем через полчаса. Это было ясно. Он должен напрячь все силы, чтобы опередить их, воспользоваться этой последней возможностью спасти хоть Бетушку и уничтожить страшную улику на дне комода.
Он пробежал через деревню, разгоняя мирные стада гусей и, как вестник бедствий, приводя в ужас каждого, кто видел его дикий бег. Бетушка растапливала печку.
— Беда… — только и мог выговорить он и совершенно обессиленный повалился на кровать. Она бережно держала зажженную спичку под хворостом, не прерывая обычного порядка домашней работы, одно за другим вкладывала в печь белые сосновые поленья и, не оборачиваясь к мужу, не отводя взгляда от разгорающегося пламени, спросила:
— Попались? Динамит?..
Он молча кивнул. А его покорная подруга, от которой он все тридцать лет ничего не скрывал до этой последней тайны, сказала ему.
— Ведь я все равно это знала, Франтику.
Он боялся посмотреть ей в глаза, ждал, что она испугается, будет плакать, отчего еще углубится бездна отчаянья, в которую он скатывался. Но ее спокойный голос зазвучал вдруг, как надежда.
— Есть у тебя что-нибудь дома? — спросила она, закрывая дверцу топки.
— Три килограмма… внизу в комоде…
Он следил в каком-то отупении, как она брала из-под лавки большой бак для белья, слышал металлический звон отодвигаемой ею посуды, видел спокойные движения ее рук, когда она складывала динамит на дно бака. Потом она взяла старую юбку, положила ее сверху в бак, прикрыла его крышкой, подняла обеими руками и прислонила к животу.
— Разденься и ляг, будто ты болен. Я пойду выброшу это в пруд, меня никто не заметит.
Франтишек Милец послушно наклонился и трясущимися руками стал нащупывать концы шнурков на ботинках. При этом он слышал, как босые ноги Бетушки шлепают по полу по направлению к дверям. Один шаг, другой, третий. Потом неожиданная, резкая остановка, полная смятения, как бывает со слепыми, когда они наткнутся на стену.
В дверях стояли четыре гестаповца со взведенными револьверами. Они ринулись в комнату и, оттолкнув Бетушку, бросились прямо к Милецу. Глазер ударил его металлической рукояткой по зубам.
— Встань, негодяй! Теперь уж ты от нас не удерешь!
Франтишек Милец, онемевший от потрясения, прикоснулся рукой к окровавленному лицу и с трудом попытался встать. Но тут его сбили с ног новым страшным ударом по лицу.
— Признавайся, мерзавец! Ты крал динамит?
Он снова встал. И, словно перед лицом смерти, поднял остекленевшие глаза и ответил срывающимся голосом:
— Крал.
— Франтику!
Этот возглас Бетушки не был воплем отчаяния или слезливым женским упреком. В нем была дикая, суровая сила, вернувшая Франтишека Милеца к жизни. Он снова увидел Бетушку, осознал, что она стоит у печки с безмолвными слезами ненависти и по-прежнему держит в руках бак для белья. И вдруг она выросла в его глазах в грозное видение ангела справедливости. Не перед этими убийцами, а перед ней, перед Бетушкой, молчаливой и покорной подругой его жизни, должен он, Франтишек Милец, держать ответ.
— Молчи, падаль, и до тебя дойдет очередь! — заорал на Бетушку Глазер.
— До всех дойдет очередь, — ответила она спокойно. — Рука божьего правосудия не минет ни кого из нас!
Один из гестаповцев подскочил к ней, ударил ее кулаком между глаз. Она зашаталась, но не выпустила бака из рук. Едва опомнившись, едва переведя дух от боли, она и крикнула:
— Ты правильно делал. Франтику! Правильно делал!
Франтишеком Милецом вдруг овладело странное спокойствие. Он уже не чувствовал ни боли, ни страха. Глядел на жену сквозь стекающую на глаза кровь, но видел не только занесенные над нею вновь кулаки, — он видел уверенное, привычное, но такое значительное движение опытной хозяйки, поставившей вдруг бак для белья на середину раскаленной плиты.
Вот он, приговор!
Судили не они, эти мучители тел и душ, — судила собственная его жена, и ее справедливый приговор скоро, очень скоро будет приведен в исполнение. Его охватило желание человека, впервые в жизни почувствовавшего себя свободным и уверенным, оказать им всю правду, поиздеваться над их слепым бешенством. Когда его‘ швырнули на землю, он закричал им в лицо:
— Крал! Крал! Пятьдесят килограммов своими руками украл! И будут, будут взлетать на воздух поезда, все полетят! Все полетит к черту!
Озверевшие от такого непонятного и неожиданного отпора гестаповцы загнали обоих стариков в угол избы.
Пинали их там ногами, били по лицу и по голове резиновыми дубинками, швыряли на пол и снова топтали сапогами. Но не могли помешать этим двум мученикам взяться за руки, впиться друг в друга старческими пальцами, чтобы уйти из мира верными союзниками. А когда гестаповцы, утомившись своим зверством, на минуту прекратили истязание, над лежащим без чувств Милецем поднялась голова его жены и ее окровавленный рот выговорил последние слова:
— Бог не прогневается на нас за то, что мы убили таких зверей!
Это было за секунду перед тем, как все взметнулось вверх в страшной вспышке взрыва, осуществившего ее приговор.
Ненависть
Наступили сумерки. На заполнивших рыночную площадь каруселях, над качелями и в тирах зажигались разноцветные огни. Либенские парни — «ребята что надо», как они гордо именовали себя на местном жаргоне, раскачивали свои лодочки до самого парусинового тента не столько для удовольствия девчат, сколько назло гитлеровским солдатам, согнанным сюда из горных деревень пограничья, чтобы заткнуть те бреши, которые образовались в их армии за одну зиму боев в России. «Ах, если бы можно было смазать их хоть раз по зубам, изувечить где-нибудь за углом», — думал каждый из этих ребят, поглядывая на серо-зеленых насекомых в военной форме, расползшихся по рыночной площади между палатками. И это мучительное, гложущее бессилие подстрекало их хотя бы покуражиться на качелях, хоть показать этим молодчикам, на что способен настоящий пражский парень, хоть наступить им на сапог или незаметно подставить ножку на ступеньке у карусели. Тупо самоуверенные, ничего не понимающие гитлеровские солдаты бродили среди недружелюбной толпы, безуспешно заговаривая с чешскими девушками на своем гортанном языке. Девушки отворачивались от них с явной насмешкой. Наконец солдаты потянулись к тиру, к ружьям, к мишеням, изображающим человеческие фигуры, к примитивному, но близкому им подобию убийства. Здесь они почувствовали под ногами твердую почву, здесь им было чем похвастаться.
4
Немедленно (нем.).