Страница 8 из 22
— Когда захватил, я не знаю, а сколько захватил — не скажу.
— Вот это лучше всего! — произнес судья. — Зачем же я сюда приехал? Если ничего не знаешь, так я уеду обратно.
Розник отвел Семена в сторону и велел ему рассказать суду все до конца, — в противном случае получится плохо. После этого Семен стал говорить уж что-то слишком много. Он начал с того сухого кома, который каждый год приходилось разбивать сапогом.
Юрчиха слушала-слушала, и ей показалось, что Семен что-то больно много врет. Боясь, что вранью Семена поверят, она шопотом подзуживала мужа:
— Скажи, что это неправда.
Но Юрко и бровью не повел. Убедившись, что ей не заставить мужа разговаривать, она решила вмешаться сама и начала возражать Семену и перебивать его:
— Это неправда!
— А вот и врете!
В конце концов, то и дело перекрикивая Семена, она заговорила тоже. Семен — свое, а Юрчиха — свое.
Судья накинулся на Юрчиху:
— А ты что тут делаешь? Ты кто такая?!
— Я жена его, — ответила Юрчиха и указала на Юрка. — Да говори же! Чего молчишь? Не слышишь, что Семен тебя топит? — говорила она громко Юрку; не потому, что он не слышал, а затем лишь, чтоб и судья и адвокат сообразили, наконец, что Юрко неречист.
Но это ничуть не помогло. Судья запретил ей разговаривать: если еще хоть словом обмолвится, он ее оштрафует.
Перетрусившая Юрчиха зашептала адвокату, чтоб он говорил вместо Юрка, потому как Юрко неречист. Адвокат успокаивал ее, указывая, что ему еще не время говорить, но она попрежнему очень боялась и едва сдерживала слезы.
Участок Юрка был до этого под картошкой, а Семена — под рожью. Адвокат Юрка указал судье на то, что участок Юрка вспахан, а между тем стерня даже не затронута — ибо на последней борозде вспаханного участка не было ни единой соломинки. Ясно как на ладони, что Юрко не виноват.
Судье очень понравилось наблюдение, сделанное адвокатом, так как после него уже не требовалось выслушивать свидетелей. Адвокаты подсчитали издержки, велели Юрку и Семену расписаться, судья что-то пробормотал себе под нос, и все кончилось.
Розник сразу же сел в экипаж и завел для виду какой-то разговор с писарем, — чтобы не пришлось сообщать Семену, чем кончилось дело. Зато второй адвокат громко сказал Юрку и Юрчихе:
— Ну, вы выиграли. Семен обязан вам возместить расходы в сумме десяти левов.
Юрко закашлялся:
— Я, понимаешь, ничего, видишь, от него не хочу.
Юрчиха была другого мнения:
— Да что это ты, Юрко? Тебе так тяжело достается каждый крейцер — и дарить ему такие деньги! Ты хочешь бросить на ветер тот крейцер, что с таким трудом зарабатываешь?
Юрко опять закашлялся:
— Понимаешь, от работы еще никто, знаешь, не того; пускай, знаешь пропадает.
Комиссия уехала. Семен стоял как в воду опущенный. Не знал, верить адвокату Юрка или нет? С одной стороны, ему казалось странным, чтобы он мог проиграть дело, но опять же тут что-то в этом роде есть, раз адвокат Юрка такое говорил, а Розник хоть бы слово пропищал. Не хотелось Семену верить, что он проиграл дело, но вместе с тем у него не было ни малейшего повода радоваться окончанию процесса.
— Это они что-то натворили, — цедил сквозь зубы Семен, обращаясь к своим, — налетели, как птицы, посидели, как на угольях, и исчезли, как дым. Я этого, ей-богу, не понимаю.
Еще по дороге домой Семен думал о том, что будет бить жену, — так он был разъярен! Но когда дошел до своего дома, он уже не чувствовал ничего, кроме досады, что затеял дело, и обиды на комиссию. Деньги с него взяли, велели уплатить еще судебные издержки, разругали хорошенько и уехали!
«Дурака везде бьют, — думалось Семену. — Что ни говорил им — все было плохо, ни одного слова кстати не сказал. Кабы я все умно говорил — кто знает, может и в мою пользу вышло?»
Жене он ничего не сказал, даже не обратился к ней ни с одним словом. Сразу же по возвращении домой, взялся за работу. Думал, что за работой обо всем забудет. Да не тут-то было! Только и дум, что о комиссии.
— И к чему мне было начинать? — корил он себя. — Пускай бы пропадала там к чортовой матери!
В хату он боялся заглядывать, так как знал, что жена зацепит его, и тогда начнется драка. Чувствовал, что виноват, но только не понимал почему? Все будто делал так, как надо, будто иначе и нельзя было делать, — а все обернулось к худу.
— Не надо было свинью продавать, не надо было денег из дому уносить. Я сам себя ограбил, вот что!
Эта мысль не выходила у него из головы. Днем не давала работать, а ночью спать. По лицу жены понимал, что и она то же самое думает. Боялся жены, а она его — еще больше. Оба чувствовали, что она не вытерпит и начнет его попрекать, а он тоже, в свою очередь, не вытерпит и затеет драку. Оба поглядывали друг на друга со страхом и ненавистью. Боялись, что вот-вот сдерживаемое с таким трудом молчание прорвется; и еще пуще ненавидели друг друга — точно собака, норовящая укусить, и кот, готовый фыркнуть и царапнуть.
Оба чувствовали, что конец молчанию непременно наступит. И чем дальше он оттягивался, тем сильней становились их страх и ненависть.
Уже бывали минуты, когда они сами заглядывали опасности в глаза, словно уже изнемогли от долгого ожидания. После таких минут они уходили куда-нибудь подальше друг от друга, боясь признаться себе, что были так недалеко от беды.
Третьим по счету днем после комиссии было воскресенье. С самого полдня Семен вертелся во дворе, без всякого дела. И вдруг решил войти в хату: он знал, что там Семениха и дочь.
«Эх, пускай уж на этот раз конец будет! Всему пускай конец будет!»
Так подумал он и пошел не в хату, а на конюшню. Посмотрел там на лошадей, таскавших через решетку яслей по стебельку соломы и лениво хрупавших; посмотрел на лежавшую корову, которая повернула в его сторону голову и, убедившись, что он явился с пустыми руками, мотнула головой и боднула рогом ясли…
«А должно ли так быть? — думал Семен. — И почему люди так враждуют меж собой? Отчего такая ненависть? Вот божья скотинка — какие они кроткие: жуют соломку и друг дружку не трогают. А человек о том лишь и хлопочет, чтоб кого укусить. Женятся, чтоб друг друга всю жизнь грызть».
Так думал Семен. Но это были неискренние мысли. Он попросту хотел оправдаться в собственных глазах, так как знал, что поступил дурно, что у жены есть основание ругать его и что он за это ее побьет. И еще сильней ненавидел жену, еще больше злился на нее за то, что она была права.
Он вышел из конюшни во двор, остановился в воротах, раздумывая, какой бы найти повод, чтобы сейчас же накинуться на Семениху — еще до того, как она затеет с ним ссору. Она иссохла, как щепка, все кашляет за работой… Нет! За это ее можно ненавидеть, но бить тут не за что.
Через дорогу, в садике, вишня ловила своим молочным цветом пролетающих пчел и не отпускала их до тех пор, пока они не слизывали с цветов сладкого сока. Воробьи кричали на вербах, подбирая сонных майских жуков. Ласточки прочерчивались черными молниями, посвистывая над самым ухом. А все это вместе взятое не позволяло Семену ткать дальше свои черные думы: к его сердцу подкралась легкая жалость.
«Божья пчелка, божья пташка, — думал Семен, — трудится все время, и в воскресенье, и в праздник, — а всегда весела. А человеку господь бог назначил отдых, но зато и грызню и ненависть. Все мы грешные, за это нас и карает еще на этом свете».
Тут Семен увидел приближающегося к нему Панька, чей путь лежал мимо его двора. Панько был посетителем читальни, и поэтому Семен хотел скрыться, не желая встречаться со сторонником Юрка. Но скрыться было некуда, разве что в хату, а Семен теперь ни за что на свете не вошел бы туда. Так он и остался стоять в воротах, дожидаясь Панька и думая:
«Пускай уж смотрят на меня люди, как на вора, потому как я лучшего не стою».
Панько подошел и, к удивлению Семена, завел с ним разговор. Он начал уговаривать Семена пойти вместе с ним на сходку.