Между двух миров

Робби Бэдд обладал живым чувством юмора, он знал весь город, знал и людей своего круга. Он очень смешно описывал войну, которая разгорелась из-за этих двух залетных птиц или, лучше сказать, этих певчих птиц, — он называл их и так, и этак, смотря по настроению. Старшие из племени Бэддов приходили предостеречь Эстер и его самого насчет угрожающей опасности: как бы в старинной гордой семье из Новой Англии не завелось курчавое потомство. Дедушка Сэмюэл — ему было уже под восемьдесят — послал по этому случаю за сыном и смягчился лишь тогда, когда сын заверил его, что прекрасный пастушок из древней Иудеи — не наглый авантюрист, а сын одного из богатейших людей Германии — дай бог, чтоб у кого-нибудь из Бэддов было столько денег!

Эстер лелеяла наивную надежду, что ей хоть на эти шесть месяцев удастся сохранить планы дочери в секрете, но уже через три дня весь город только и говорил о молодой паре. Ужасно, но что поделаешь! Всякому, кто видел молодую девушку в присутствии ее гения, тотчас все становилось ясно, а тут еще приятельницы Бесс, которые так и впивались глазами в обоих, и приятели Бесс, которым она прежде дарила хоть немного внимания, а теперь никакого. Ньюкасл, конечно, город, но мирок, в котором вращались Бэдды, имел все черты захолустной деревушки, и Ланни по опыту знал, как легко с помощью телефона распространяются всякие сплетни и слухи среди многочисленных знакомых.

Забегали приятельницы Эстер расспросить, что случилось. Светский кодекс давал ей право врать напропалую, а приятельницам — право утверждать, что она врет; они так и делали, употребляя только более вежливое выражение «сочиняет». Они говорили: если она до сих пор не знает, что происходит с ее дочерью, так ей следует узнать; а выйдя от нее, затевали спор, становились на ту или другую сторону и вовлекали в спор весь город. Робби говорил, что на языке дипломатов это называется «пустить пробный шар»: они с Эстер, ни в чем не признаваясь, получили возможность предугадать, как отзовутся их знакомые на готовящееся событие.

Но окончательно Эстер была сражена собственной дочерью: теперь, когда девушке не надо было таиться от матери, ее чувства стали до прискорбности очевидны. Если Ганси упражнялся — ее клещами нельзя было вытащить из дому, она желала одного: сидеть в уголке и слушать, не упуская ни одной ноты. Да, она обещала ждать шесть месяцев, но теперь она объяснила, что именно она намерена делать в течение этих шести месяцев: пригласить самого лучшего учителя музыки, какого только можно будет найти, и целыми днями упражняться на рояле. Она поставила перед собой ту цель, которую ей подсказал Ланни, — научиться свободно читать любой музыкальный текст и играть с листа. Когда она этого добьется, она станет аккомпаниатором мужа и будет ездить с ним во все турне.

Было совершенно ясно, что она так и сделает, и матери предстояло жить шесть месяцев на маяке среди бушующего океана, иначе пришлось бы разрешить восемнадцатилетней девочке снять где-то в городе помещение, взять напрокат рояль и бегать туда. Величественные и властные музы призывали Бесс, как призывал младенца лесной царь в балладе Гете. И Робби сказал жене:

— Похоже на то, что мы потерпели поражение!

Вопрос так и оставался нерешенным до самого кануна того дня, когда молодые Робины должны были уезжать. Бесс вошла к матери в комнату, опустилась перед ней на колени и разрыдалась:

— Мамочка, какое ты имеешь право обкрадывать мою жизнь?

— Что ты говоришь, дорогая?

— Разве ты не видишь, какую ответственность ты берешь на себя? Ты сажаешь меня под замок и выгоняешь моего жениха, точно он преступник! Неужели ты не понимаешь, что если с Ганси что-нибудь случится, я никогда не прощу тебе? Никогда, — никогда, до самой смерти!

— Ты боишься, что его кто-нибудь отобьет у тебя?

— Такая мысль мне и в голову притти не может! Но вдруг он заболеет, попадет в автомобильную катастрофу или вдруг пароход пойдет ко дну?

— Твое решение в самом деле так твердо, дочь моя?

— Сказать, что этого не будет, все равно, что убить меня.

— Но чего же ты хочешь?

— Ты прекрасно знаешь чего, мамочка. Я хочу завтра обвенчаться с Ганси…

Несколько мгновений мать сидела неподвижно, сжав губы, и ее руки, лежавшие на плечах дочери, дрожали. Наконец она сказала: — Мог бы Ганси остаться здесь еще на неделю или две?

— Ну, конечно, мамочка, если ты его попросишь!

— Хорошо, я попрошу его, и мы все устроим прилично здесь дома, в присутствии нескольких друзей и членов семьи.

Бесс отерла слезы, и дуэт скрипки и рояля, звучавший настроениями Il i Penseroso, «рожденными от Цербера и полночи чернейшей», сменился, словно по волшебству, настроениями из другого стихотворения Мильтона, Allegro, составляющего пару с первым. Казалось, хороводы нимф проносятся по комнатам и лестницам дома Бэддов, щедро раздавая свои счастливые дары, шутки и молодое веселье.

Телеграмма, извещавшая Ланни об этих событиях, пришла за несколько дней до смерти Мари и вызвала на ее измученном лице улыбку. Ланни телеграфировал после похорон, что возвращается в Жуан-ле-Пэн, и пригласил Ганси и Бесс заехать туда во время их свадебного путешествия. И вот чета новобрачных прибыла в Жуан-ле-Пэн, излучая счастье, словно мощная радиостанция. Лучше их приезда ничего нельзя было придумать для Ланни, находившегося в состоянии глубокой подавленности. Курт, делавший попытки писать для всех инструментов, тоже обрадовался приезду скрипача-виртуоза, который будет жить тут же рядом. Композитор извлек свои оркестровые произведения, и уже опубликованные и еще не законченные, — он играл их с Ганси и обсуждал с ним технические детали аранжировки. Он был очень польщен, когда Ганси расхвалил его композиции, и подолгу упражнялся на рояле, чтобы аккомпанировать молодому скрипачу.

В довершение Курт заявил, что раз Бесс хочет учиться играть на рояле, он поможет ей: но только, если это действительно серьезно, без глупостей. Бесс обрадовалась предложению, и было ясно, что молодая пара застрянет в Бьенвеню надолго.

Напрасно было бы пытаться скрыть от Бесс истинные отношения между Куртом и матерью Ланни, поэтому Бьюти рассказала ей все, даже то, что Курт был когда-то тайным агентом германского правительства: ведь с тех пор прошло семь лет, и эта тяжелая история уже отошла в прошлое. Бесс находилась в таком настроении, что готова была увлечься любым романом; ей казалось, что ее посвящают в la vie intime[34] Европы, и она мало задумывалась над тем, как ослабевают нити, связывающие ее с матерью и с тем миром, в котором жила ее мать, и крепнут новые, связывающие ее с тем миром, который целые четверть века стоял перед Эстер, как угрожающая туча на горизонте.

В уютном гнездышке Бьенвеню имелось все для беззаботной жизни, для семейного счастья; лишь бы только мир оставил это гнездышко в покое! Но в мире существовали нищета и страдания, они то и дело стучались в ворота, в сердце и совесть живших здесь людей. Невозможно построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой; невозможно самой громкой музыкой заглушить стоны страдающего ближнего.

От Жуан-ле-Пэн не было и сорока миль до итальянской границы; а по ту сторону происходило насильственное рождение «нового социального строя». Нравился он вам или нет, но равно-душным к нему вы не могли оставаться. Бенито Муссолини был провозглашен il Duce di Fascismo[35], и вы были вынуждены или поклоняться ему, или жаждать его свержения.

Водворилось царство террора, тысячи людей искали спасения в бегстве, пробирались во Францию по диким горным тропам или под покровом ночи пускались в море на гребных лодках. Беженцы приезжали голые и босые, так как бежали, в чем были, и их одежда нередко успевала превратиться в лохмотья; на многих были следы избиений, многие были изувечены или ранены пулями. Они невольно пробуждали жалость, они взывали о помощи во имя того дела, которому посвятили жизнь, — дела справедливости, правды, человеческого достоинства. Они обращались к Ланни Бэдду, так как он ведь был другом Барбары Пульезе и открыто защищал Матеотти; они обращались к Раулю Пальма, как руководителю социалистических рабочих кружков, а Рауль опять-таки шел к Ланни, ибо что могла сделать кучка бедняков-рабочих со всей этой массой нуждающихся в помощи? Ланни жил в роскошном доме, было известно, что продажа картин приносит ему огромный доход, и разве мог он оставаться равнодушным к стонам этих героев, этих святых мучеников новой религии человечества? «Ибо я был голоден, и вы не накормили меня. Жаждал, и вы не напоили меня. Был наг, и вы не одели меня. Был бездомен, и вы не приютили меня!»

34

Интимную жизнь (франц.).

35

Фашистским дуче (итал.).