Между двух миров

Робби казалось, что режут на куски его собственное тело. Он любил эти великолепные корабли, а еще больше любил скорострельные орудия, изготовленные Заводами Бэдд для вооружения этих кораблей и всех вспомогательных судов. А теперь американское предложение означало, что тщательно и терпеливо подготовленные контракты никогда не будут подписаны. Оно означало, что многие из близких к Бэддам жителей и жительниц Ньюкасла останутся без сладкого к обеду и, во всяком случае, без шелковых чулок и новых автомобилей. Оно означало, что тупые политики и витающие в облаках пацифисты толкают Америку в западню, из которой, кто знает, удастся ли когда-нибудь выбраться. «Эта формула была подсказана Юзу англичанами, — писал Робби, — и западня эта их производства. Настанет день, когда нам понадобятся корабли, понадобятся отчаянно, и мы будем оплакивать их, как бесплодная женщина оплакивает детей, которых она не выносила». Двадцать два года Ланни прожил на свете, и для него было полной неожиданностью, что его отец способен выражаться столь поэтическим слогом.

Да, да, подготовлялось преступление, и никто пе думал его предотвращать. Робби отправился в Вашингтон. Никто его не слушал, так как он торговал оружием, и для всех само собою разумелось, что он думает только о деньгах. Как будто человек не может любить свою работу; как будто он не может любить сделанные им вещи; как будто он не озабочен судьбою государства, которое эти господа призваны защищать! — Наша страна самая богатая в мире, и мы должны иметь величайший в мире флот, чтобы защищать ее; это право мы завоевали и должны его отстоять. Англия дряхла, а Япония бедна, а мы позволяем им дурачить себя и соглашаемся обкорнать наш флот и ограничиться таким количеством судов, какое могут позволить себе они!

Нелегкое дело удовлетворить этих патриотов, — думал Ланни. Здесь, в Каннах, всюду, даже в своем собственном доме, он слышал разговоры о Вашингтонской конференции с точки зрения англичан и французов, и сказалось, что они были так же недовольны, как и его отец. Французы считали ее новой интригой, новым сговором Англии и Америки против их страны. Конференция предлагала ограничить подводный флот, оружие бедных наций. Если Франция на это согласится; командовать будет Англия — и, конечно, она воспользуется своим могуществом, как делала это до сих пор, чтобы помочь Германии околпачить Францию. Бриан побывал в Вашингтоне и слышал критику французского «милитаризма»; по существу там предлагали, чтобы Франция согласилась сократить свою армию. Какие же средства защиты оставят ей? Франция убедила президента Вильсона дать ей гарантию против агрессии, но сенат Соединенных Штатов отказался ратифицировать этот пакт, а теперь хотят отнять у французского народа последние средства защиты.

Так говорил член делегации Бриана в гостиной Бьюти, в Бьенвеню, сидя в том самом кресле, где недавно сидел Ратенау. Он беседовал с Рошамбо, учтивым, очень осведомленным дипломатом, и Мари слушала, глубоко взволнованная тем, что говорил государственный, деятель ее родной страны.

В последние дни Ланни понял, что ей все меньше и меньше нравились маневры обеих американок; то, что им казалось победой, она воспринимала как поражение. После беседы о распрях в Вашингтоне она сказала Ланни: — Лучше мне уехать и провести несколько дней с теткой. Я уверена, что ты меня поймешь.

— Неужели до того дошло, дорогая?

— Просто я не могу больше притворяться, что соглашаюсь с твоей матерью и ее друзьями; а когда я молчу, мне кажется, всем видно, что я делаю это нарочно, и вряд ли это им приятно. Я плохая актриса и не могу быть веселой, когда мне совсем не весело. Я скажу всем, что тетя Жюльетта захворала.

Маленькое облачко, не больше ладони, и Ланни быстро прогнал его. Все уладится, проклятая конференция кончится, они забудут политику и снова будут счастливы; будут жить искусством, одинаковым для англичан, французов, немцев, американцев, в блаженном раю без запретных плодов.

Итак, Мари извинилась перед хозяйкой Бьенвеню и, конечно, ни на минуту ее не обманула. «Она французская патриотка, — думала Бьюти, — националистка, как ее муж».

Когда Ланни вернулся домой, она сказала ему это, и он ответил: — О нет, не такая ярая, как он.

— Такая же ярая, как Пуанкаре. Они готовятся вторгнуться в Германию. Вот увидишь.

Заговорщицы работали не покладая рук. В Бьенвеню приезжали сотрудники Ратенау, а однажды там побывала — разумеется, чисто случайно — «преважная перзона самого Керзона», — эту кличку он получил от своих сотрудников еще во времена Парижской конференции. Побывал здесь и американский посол в Лондоне, полковник Гарвей — чин тоже «кентуккийский», как у Хауза, но Гарвей принимал его всерьез и мог поспорить своим высокомерием с любым английским виконтом. Это был нью-йоркский журналист, хваставший тем, что он первый выдвинул кандидатуру ректора Принстонского университета в президенты Соединенных Штатов; но когда предвыборная кампания началась, Вильсона встревожили связи Гарвея с непопулярной фирмой Моргана, и он предложил ему на время уйти со сцены. И вот полковник с Уолл-стрит — республиканец, и Гардинг дает ему наиболее высоко ценимую из всех дипломатических наград. Предполагалось, что в Каннах он является только «наблюдателем», но он делал все, что мог, чтобы восстановить торговлю с Европой.

Тем временем французские политики отдыхали от треволнений в «Семи дубах», а английские — чисто случайно — тоже стали заглядывать сюда, и Ллойд Джордж объяснил, что допущенные им резкости — вовсе не подлинное его мнение; они нужны ему, чтобы ублаготворить «Таймс». Во время завтрака, который Эмили Чэттерсворт давала Бриану и Ллойд Джорджу, английский премьер пригласил своего французского коллегу сыграть в гольф, и Эмили нелегко было сохранить серьезность, когда французский премьер принял это приглашение — да, на тот же день. Партия состоялась, и вся Ривьера несколько часов потешалась над ней, пока не заговорил Париж. Можно легко представить себе, что сын трактирщика выглядел не очень грациозно с клюшкой для гольфа в руках; он не знал, как держать ее» и это ясно было видно на снимках, которыми полны были газеты.

Но Бриан был доволен; это был весельчак, он любил быть на виду и не разбирался в тонкостях: смеются ли люди с ним или над ним. Он был переутомлен и радовался отдыху на ломе природы; следом за ним тянулась толпа любопытных зрителей и зрительниц. Сыщики держали их на почтительном расстоянии, но они оживляли картину своими яркими нарядами.

Когда он уселся отдохнуть среди лунок вместе с жизнерадостным английским премьером, Ллойд Джордж сказал, что он только что беседовал с Ратенау — это, безусловно, порядочный человек и незаурядный писатель, — почему бы Бриану не встретиться с ним частным образом и почему бы им не попытаться понять друг друга? Было ли то влияние солнечного света, или личное обаяние уэльского колдуна, или, может быть, неотразимый престиж английского правящего класса? Как бы то ни было, Бриан, бывший в особенно добродушном настроении, согласился. Но где же им встретиться на Ривьере гак, чтобы об этом не пошли сплетни? Ллойд Джордж сказал, что это он берет на себя, и предложил время — на завтра в 5 часов.

В Бьенвеню поднялась суматоха, невиданная за всю его двадцатилетнюю историю. Наехали английские агенты, французские и немецкие секретари, полицейские чиновники, сыщики, все шептались друг с другом и совещались с хозяйкой и ее сыном, которого никто из них, по счастью, не видел с итальянской синдикалисткой на пляже в Жуан-ле-Пэн! Ланни обошел с ними всю усадьбу и показал им задние ворота, выходившие на другую дорогу; он предложил, чтобы немецкий министр и его сотрудники подъехали но этой дороге, остановились у ворот и незаметно вошли в калитку, а машина поедет дальше. Им придется немного пройтись пешком, но доктор Ратенау не неженка, — сказал его секретарь.

Французский премьер подъедет к главным воротам; после этого ворота запрут, и охрана будет сторожить Бьенвеню изнутри. Ни анархистам, ни журналистам сюда не пробраться.