Между двух миров

Ланни навестил Джорджа Д. Геррона и получил приглашение на чай вместе со своим другом. Изгнанный социалист жил в красивой вилле, носившей название «Le Retour»[12], но он был одним из самых несчастных людей на свете, к тому же очень больным, как было хорошо известно Ланни. Лицо у него было белое, как мрамор, черная борода и усы уже начали седеть. Редко выпадал на его долю час без мучительных ревматических болей, но еще больше его терзала мысль о гибели цивилизации. Геррон буквально умирал от горя; его убивала трагедия человечества, свидетелем которой он был в Париже. Он излил свое отчаяние в книге «Поражение в победе», которую собиралось выпустить в свет одно английское издательство. Не было возможности опубликовать ее на его родине, где все были сыты по горло Европой на веки веков, аминь.

Геррон был любезный и приветливый хозяин. К Ланни он питал нечто вроде отеческой привязанности; он, вероятно, все еще надеялся обратить его в свою веру. В Женеве он жил с начала войны — это был кладезь сведений о городе и его жизни. Он читал лучшие произведения мировой литературы на пяти-шести языках и в беседе проявлял себя не только как пророк, но и как высокообразованный человек.

Ланни объяснил ему, зачем сюда приехал его друг англичанин, и Геррон стал рассказывать ему о Лиге; это Лига правительств, а не народов, а от ныне существующих правительств нечего ждать добра. Мир может возлагать надежды только на свою молодежь, которая должна выковать новое духовное и умственное оружие и одолеть те алчные силы, которые правят нашим обществом. Говоря это, Геррон смотрел прямо в глаза двум представителям молодежи, как бы спрашивая: «Готовы ли вы?»

Ланни упомянул о Верхней Силезии — эта проблема волновала его, так как близко касалась его друга немца.

Геррон стал «рассказывать о своих встречах с немцами во время войны. Тогда многим было известно, что он связан с президентом Вильсоном и посылает ему доклады через государственный департамент, и немцы вообразили, что он уполномочен вести переговоры с ними, чего на самом деле не было. И в «Le Retour» потянулись непрерывной вереницей сначала социал-демократы и пацифисты, а затем, по мере того как положение Германии ухудшалось, — посланцы правительства.

— В общем, — сказал Геррон, — это был богатый материал для наблюдений над немецкой психикой; и я пришел к выводу, что с этой психикой не совсем благополучно. Немец на современной стадии своего развития не способен мыслить беспристрастно, и, следовательно, морально. Его психика, если брать немцев в целом, как будто остановилась на какой-то дочеловеческой ступени. Немец обычно рассуждает так: все, что служит его целям, как слуги или гражданина государства, уже тем самым получает некое мистическое и научное оправдание. Как бы ни были предосудительны средства, он не признает ответственности за них; более высокого принципа, чем достижение этих целей, для него не существует.

— Вы думаете, что это сознательное кредо каждого немца? — спросил Рик.

— Я думаю, что — сознательно или бессознательно— это психическая подоплека всех его побуждений. Голая сила, если она помогает достичь цели, для него высшее добро. Я сейчас говорю о тех бесчисленных посетителях, которые устремлялись сюда в течение трех или четырех лет. Каждый из них, независимо от своего умственного развития или общественного положения, неизменно начинал с того, что, мол, Германию не понимают, что к ней несправедливы, что, вообще, она безвинная жертва. Если он, в конце концов, нехотя соглашался, что, пожалуй, и Германия совершала ошибки, то уже во всяком случае виной тому были завистливые соседи, обманувшие этот детски доверчивый народ. И всегда Германию надо щадить — только бы она не догадалась, что ответственность лежит на ней.

— В качестве примера сошлюсь на одного немца, занимавшего высокий пост, человека очень умного и образованного, — я долго питал к нему чувство привязанности и восхищения. Он все время старался мне доказать, что войну надо кончить так, чтобы спасти Германию от унизительного признания своей вины. Пощадить национальную гордость Германии, а не открыть правду народу — вот что было для него на первом плане, когда он искал путей к лучшему будущему для своей родины. Этот человек отлично понимал историческую ненормальность своего народа, он откровенно признавал это в наших спорах, и все же он был до такой степени немцем, что не мог представить себе другого конца войны, кроме такого, который избавит Германию от самообвинений.

Слушая этого измученного человека, Ланни невольно вспоминал вопрос, который когда-то задал ему отец, повстречавший Геррона за завтраком в отеле «Крийон»: «Господи! Это еще что за помешанный?» Теперь Ланни пытался самому себе ответить на этот вопрос. «Что это собственно значит — помешанный? И почему Геррона зачисляют в эту категорию?» У Геррона вполне определенные понятия о правде и справедливости, заимствованные у древних пророков и святых, особенно у Христа, и он пытается применить эти понятия к нашему миру, где правят сила и обман. Быть может, они неприменимы к этому миру, и их никак не пригонишь к нему; Робби уверял, что, безусловно, не пригонишь, и, возможно, он прав. Но Геррон отказывается сдаться; он говорит, как сказал Христос: «Будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный». И этому современному пророку внимают не более, чем пророкам старых времен. Очевидно, путь, на который они зовут, не ведет к счастью в этом мире.

Ничто не делалось и не будет делаться по нормам справедливости, которых держится этот пророк. Он сам это выразил в словах, звучавших, как обличение Исайи или Иеремии. Узнав, что Ланни и Рик побывали на конференции в Сан-Ремо, он достал корректуру своей книги и прочел из нее отрывок, посвященный этой конференции: «В своей азартной игре Верховный совет держав Антанты бросает Армению курдским псам и готовится пожертвовать судьбой трех континентов ради захвата новых источников нефти. Поляки, вымирающие от голода и тифа, рискуя полной гибелью своей страны, маршируют под музыку этих шантажистов и наносят Советской России удар в спину, в то время как английский премьер-министр ведет с этой же самой Россией переговоры о торговом соглашении».

Как страшно слышать такие слова и не быть в состоянии их опровергнуть. Какими жалкими кажутся усилия ревностных и терпеливых чиновников, которые пытаются уврачевать страждущий мир, накладывая тут пластырь, там повязку, — когда слушаешь зловещие слова Геррона о четырех договорах, которыми закончилась мировая война: «Это не мир, это скорее безжалостная подготовка к созданию милитаристского и хищнического мирового правительства. Этот мир чреват войнами, более разрушительными и материально и духовно, чем все войны, известные в истории, — и результатом этих новых войн будут на целое поколение, если не на столетие, адские муки для всего человеческого рода».

Робби Бэдд приехал в Париж по делам нового нефтяного предприятия, которое он затеял; да, он начал новое дело, невзирая на тяжелые времена, а пожалуй, даже именно благодаря тяжелым временам. Кто-то другой разорился, а дальновидный Робби имел текущие счета в нескольких банках — и не в тех, которые закрылись. Впрочем, на эту тему Робби не распространялся. Может быть, он уже сам начал понимать, что его сыну неприятен запах нефти.

Зато он охотно рассказывал о Иоганнесе Робине. Ух, как этот молодчик загребает деньги! Он переехал в Берлин, чтобы быть поближе к своим источникам информации, и как раз только что приезжал в Лондон повидаться со своим компаньоном. Шесть месяцев тому назад он втянул Робби в спекуляцию с немецкими марками. Комиссии он не берет — действует из чистой дружбы или благодарности. И я думаю еще и потому, что он гордится знакомством с нами, — прибавил отец. — Ему до смерти хочется, чтобы ты играл дуэты с Ганси!

— За это ему нет надобности нам платить, — ответил Ланни.

12

Возвращение (франц.).