Между двух миров

Страницы книги, рисующие вмешательство Америки во внутренние дела Италии, приобретают особую актуальность в наши дни, когда мир явился свидетелем давления, оказанного американскими правящими кругами на Италию во время выборов.

Не лишены также интереса и разделы книги, в которых отображена политика европейских и американских лидеров, направленная на то, чтобы в империалистических целях сохранить военный потенциал Германии.

Декларативность ряда высказываний Синклера, не подкрепленных художественным изображением жизни и борьбы масс, беспомощность предлагаемых им порой лекарств против социальных недугов (так, Ланни ищет панацеи от современных ему социальных зол в утопических романах Беллами) — все эти пороки книги не случайны.

При всех своих симпатиях к антифашистскому лагерю Синклер отдает дань предрассудкам буржуазной демократии. Он не в состоянии увидеть в их истинном свете лидеров Второго Интернационала, в частности пресловутого Леона Блюма — этого раскольника рабочего движения, ныне рьяного защитника интересов американской реакции.

Синклер, этот, по характеристике Ленина, «социалист чувства без теоретического образования», не сумел преодолеть многих свойственных ему либеральных иллюзий, заблуждений. «Розовый» либерализм Ланни Бэдда и некоторых его друзей гораздо более близок Синклеру, чем суровая, непреклонная целеустремленность борцов из народа, которые как бы вынесены за пределы книги.

Но, несмотря на все недостатки, настоящий роман Синклера представляет несомненный интерес. Приведенный в нем исторический материал, хотя и не всегда органически входящий в ткань повествования, содержателен и поучителен. Перед нами значительное произведение о событиях сложного и бурного периода истории мира.

В. Рубин

КНИГА ПЕРВАЯ. МУЗЫКА, ТОЛЬКО МУЗЫКА!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мир дому сему

Скитаясь между двух миров:

одним — умершим,

Другим — еще лежащим в колыбели…

Мэттью Арнольд

Когда вернешься домой после двух лет отсутствия, поело того, как повидал Париж, Лондон и Нью-Йорк, вдруг обнаруживаешь, что дом за это время почему-то стал меньше, что он далеко не так роскошен, как казалось, а даже наоборот — порядком облез и обветшал. Лани и Бэдд бродил вокруг виллы и отмечал про себя, как вылиняли голубые жалюзи и что сделал с железными петлями коварный морской воздух. Внутри обивка мебели загрязнилась, занавеси уныло обвисли, рояль дребезжал — надо было наново отделывать весь дом. Только «Восход солнца» Ван-Гога и «Пруд с лилиями» Моне не утратили своего великолепия.

Ланни шел только двадцатый год, но ему даны были полномочия распоряжаться в доме, как он хочет.

Была середина лета 1919 года, и Ланни только что вернулся с Парижской мирной конференции. Он мечтал участвовать в перестройке Европы и ради этого трудился шесть месяцев подряд, а получилось из этих трудов бог знает что — так он полагал, и друзья его соглашались с ним. Теперь он решил взять на себя задачу попроще — обновить дом своей матери. Уж это-то можно сделать как следует. О мировой политике он больше и слышать не хотел; его ум занимало одно: как поскорее проникнуть в тайны ремесла строителя, плотника, каменщика, декоратора и садовода.

В одном углу усадьбы приютилось маленькое каменное строение. Оно стояло на опушке рощицы, фасадом к западу, к золоту и сини Средиземного моря. В домике было всего два окна, и свет проникал в него, главным образом, сверху, через застекленный северный скат крыши. Этому строению еще не было пяти лет, но в нем уже жил призрак, и Ланни после двухлетнего отсутствия не сразу набрался смелости войти. Он снял засов, открыл дверь и простоял несколько минут на пороге, заглядывая внутрь, словно боясь потревожить даже пыль на полу.

Здесь ничего не трогали с того трагического дня — немного больше года тому назад, — когда Марсель Детаз отложил кисть и палитру, написал записку жене и украдкой ушел из дому, чтобы ринуться в пекло войны. Ланни тогда отсутствовал, и ему не хотелось расспрашивать об этом мать; лучше ей поскорее все забыть, но сам Ланни никогда не забудет своего отчима.

Озираясь, он медленно вошел в комнату. На мольберте, прикрытый куском ткани, стоял подрамник. На столе лежала палитра; краски высохли и затвердели. Рядом валялась голубая шапочка художника, поношенная и выцветшая; и тут же лежал газетный лист, на котором выделялись заголовки, извещавшие о последнем стремительном наступлении немцев на Париж. Далекий голос сказал Ланни: «Ты видишь — я должен был итти». Спокойный голос, ведь Марселю никогда не приходилось спорить со своим пасынком.

Он погиб, Франция спасена, и вот его студия: ставни заперты, окно в потолке затянуто шторой, и на всем — годичный слой пыли, которую через щели в окнах и дверях нанес мистраль. Ланни открыл ставни, со скрипом повернувшиеся на ржавых петлях, и впустил в комнату яркий свет южного солнца. Он увидел на столе раскрытую книгу — труд по стратегии; странно, что художника занимала такая тема, но надо думать, он пытался понять, что происходит с его patrie[1] и нужна ли родине жизнь одного из ее сынов, уже получившего увечье на службе ей.

Ланни снял покрывало с мольберта. Там оказался карандашный набросок, при виде которого у Ланни сжалось сердце. Это было лицо крестьянина, Ланни тотчас узнал его — старик-шофер, водивший грузовики у одного из цветоводов на Антибском мысу; он учил Ланни править машиной. Марсель мастерски владел линией: легкий нажим карандашом, и рисунок оживал. Сквозь эти карандашные штрихи было ясно видно, что сделали с человеческим лицом солнце и ветер. В морщинках вокруг глаз пряталась хитрая усмешка, а в жестких, встопорщенных усах ощущался дух тех предков, которые шли в Париж, волоча за собой пушку, с песней на устах: «О граждане, в ружье! Смыкай со взводом взвод!»

Ланни поднес набросок к свету, чтобы вглядеться в детали, и снова услышал далекий голос: «Ты видишь, я оставил частицу себя!»

Позади студии была кладовая; Ланни отпер дверь. Вдоль стен тянулись полки, на полках стояли натянутые на подрамники и покрытые пылью полотна. Картины Марселя Детаза не продавались на аукционах, газеты не кричали о заплаченных за них баснословных ценах. Поэтому ни одному вору не пришло в голову вломиться сюда.

Ланни не было надобности рыться в этих холстах — он знал, на каких полках хранятся батальные полотна, на каких — пейзажи Антибского мыса или фиордов Норвегии, островов Греции и Африканского побережья. Стоя в этой темной, пыльной комнате, он испытывал то же странное чувство, которое охватывало его среди развалин древнего храма, когда отчим рассказывал ему о жизни давно ушедших из мира людей, влюбленных в красоту. Теперь и Марсель ушел к ним, и, быть может, они встретились где-нибудь в Елисейских полях и вели между собой беседы, делясь друг с другом секретами мастерства или вновь переживая битвы, в которых участвовали на земле. Марсель, участник второй битвы на Марне, мог встречаться с героями Фермопил, как равный. Ланни вспомнил изречение из греческой антологии, которую они вместе с Марселем читали среди развалин: «Во время мира сыновья хоронят отцов; во время войны отцы хоронят сыновей». Прошло двадцать два столетия — и то же самое происходило на глазах Ланни во Франции, Англии и Америке.

Марсель оставил после себя еще и другую память. Ланни сейчас впервые видел крошку Марселину; ей было столько же месяцев, сколько Ланни лет, и она была, как и он, дитя юга; она играла в саду, валялась в траве, на знойном солнце, в одних трусиках, коричневая, как орех. Старая собака, друг семьи, принесла щенят, и Марселина бегала, переваливаясь на толстых ножках, щенята гонялись за ней, падали друг на друга, и она падала на них. Это была очень милая картина. Как приятно было бы отцу делать с них наброски! И Ланни еще раз подумал, какая странная штука жизнь — и как она расточительна. Марсель так много знал, и вот он ушел, а дочери его придется начинать все с самого начала — учиться ходить, подниматься после падения и снова пускаться в путь.

1

Родина (франц.)