Между двух миров

Когда Ланни с Риком закончили свое «обследование» и возвращались в отель, Рик сказал: — Думается, в Италии есть еще и другая тема для очерка — рост социализма.

— Возьмемся за нее, — ответил его друг.

— Удивительно, как ты умеешь столковаться с этим народом, Ланни.

— Я, когда был ребенком, часто вытаскивал невод вместе с рыбаками, которые говорили на этом наречии, и бывало кто-нибудь из них брал меня с собой в свою хижину, где хозяйка кормила нас салатом из цикория и жареными креветками. Их всегда забавляло, если кто-нибудь не понимал их говора.

— В Беркшире это было бы много труднее, — сказал Рик. — Но если я хочу стать журналистом, придется научиться. Когда я кончу статью о Сан-Ремо, я напишу о настроениях итальянских рабочих. Давай и впредь обедать в таких харчевнях, как сегодня.

В этот день Ланни и Рик обедали в ресторане почище, где бывали не только рабочие, но и интеллигенты. Присматриваясь к сидевшим, Ланни старался угадать, кто они: вот этот, вероятно, учитель, а этот музыкант из театра принца Умберто, а тот третий, пожалуй, редактор местной рабочей газеты. Рик спросил:

— Видишь, вон тот высокий, с черной бородой, в пенсне — может быть, это и есть мэр-социалист?

— Нет, — оказал Ланни, — перед выборами мэр пришел бы сюда, а теперь он слишком важная персона. С кем ты хотел бы побеседовать?

— Разве ты можешь заговорить с кем угодно?

— Итальянец никогда не откажется поболтать.

— Но как раз теперь они злы на американцев. — Рику сообщили, что вчера городской совет Сан-Ремо постановил переменить название «корсо Вильсон» на «корсо Фиуме», что было, конечно, демонстрацией.

— Они выскажут нам свое недовольство, — возразил Ланни, — но разговаривать все же будут.

Внимание их было привлечено столиком в углу, где несколько человек оживленно беседовали за пустыми стаканами кофе. Это явно была политическая дискуссия, и время от времени до них доносились отдельные слова; не раз слышалось слово «американцы», и они насторожили уши.

Во главе стола, прямо против них, сидел небольшого роста итальянец, с черными глазами и маленькими черными усиками; когда он молчал, его одутловатое лицо принимало унылое выражение. Но сейчас он был возбужден, размахивал руками и выкрикивал что-то резким, высоким голосом.

Ланни объяснил: — Они говорят об Италии, о том, что союзники ограбили ее. Этот брюнет сказал по адресу мошенников-англичан, что итальянцы останутся в Фиуме, и если Нитти осмелится уступить, ему перережут глотку на ступенях виллы Девашан.

— Ну, такие разговоры нам, ни к чему, — сказал Рик.

Дверь ресторана открылась, и вошли два новых посетителя — мужчина и женщина. Как раз в эту минуту Ланни повернулся лицом к двери, и, когда женщина проходила между столиками, ему удалось ее разглядеть. Это была хрупкая особа, с седыми волосами и тонкими аскетическими чертами лица. Ему сразу показалось, что он где-то ее уже видел. Но он тщетно старался вспомнить, где.

Новые пришельцы как раз поравнялись с Ланни, когда спутник женщины заметил оратора, сидевшего за столом. Он остановился, обернулся к нему, поднял стиснутую в кулак руку и с яростью крикнул: — Eh via, puh! Furfante! Traditore dei lavoratori![6]

Тотчас же вся комната наполнилась шумом и гамом. Человек, к которому относились эти оскорбления, вскочил на ноги — то ли затем, чтобы драться, то ли затем, чтобы бежать, — это осталось неизвестным, так как тотчас же, удерживая его, вскочили и остальные. Он начал осыпать проклятиями пришельца, а тот, с своей стороны, что-то кричал. Женщина в тревоге схватила своего спутника за руку и начала его уговаривать: — Не надо, товарищ. Успокойтесь. Не стоит!

— Я не стану есть под одним кровом с этой дрянью! — горячился тот.

— Su! Via![7] — крикнула женщина. — Пойдем! — Нарушитель спокойствия позволил себя увести.

Возбуждение не сразу улеглось. Обедающие с жаром обсуждали, что и кем было сказано. Человек с маленькими черными усиками чувствовал себя героем; он размахивал кулаками и с воодушевлением говорил о том, что он сделал бы с этим мерзавцем, если бы его не удержали. Он вошел в раж, он бросал вызов — всем врагам Италии: пусть стекаются со всех концов мира, он один со всеми разделается. В характере итальянцев — разглагольствовать о том, что они сделают, если, а в характере англичан — смотреть на них с холодным удивлением, как бы говоря: «Что за неприятное насекомое!» И то и другое равно забавляло наблюдавшего все это Ланни.

Он объяснил Рику, что это политическая ссора; вновь пришедший назвал оратора изменником и предателем рабочего класса. По всей вероятности, черноусый оратор раньше принадлежал к крайней левой, но во время войны стал националистом.

— Я старался припомнить, где я видел эту женщину, — сказал Ланни, — и припомнил. Я, кажется, говорил тебе, что у меня есть дядя — красный; как-то раз — я тогда был подростком — он взял меня с собой посмотреть трущобы. Мы навестили его приятельницу, жившую тогда в Каннах. Это и есть та женщина. Зовут ее Барбара, фамилию забыл. Отец мой рассердился, расшумелся, и мне пришлось пообещать ему, что я забуду о самом существовании дяди Джесса.

— Послушай, Ланни, я не хочу, чтобы ты из-за меня нарушал слово, но очень бы хорошо было потолковать с этой женщиной. Разговор с нею дал бы мне то, что нужно, местный колорит, живые черточки, представление о том, как народ воспринимает события.

Ланни был застигнут врасплох. — Что ж, если это тебе нужно как журналисту. — Он запнулся, и широкая улыбка расползлась по его лицу. — Вот так же было и на мирной конференции. Пришлось мне разыскать дядю, так как полковник Хауз желал установить связь с «большевистским агентом».

Рик, в свою очередь, рассмеялся. — Но в конце концов, Ланни, у тебя своя дорога, придется тебе жить и думать по-своему, а не так, как прикажет отец.

Ланни видел, что его друг в самом деле очень хочет поговорить с Барбарой. Он сказал: — Не знаю только, где мы ее найдем.

— Они пришли обедать, значит поищут другой ресторан. И далеко, наверно, не уйдут.

— Ладно. Посиди, кончай обед, а я постараюсь их поймать.

Это оказалось нетрудным. В третьем ресторане, куда заглянул Ланни, он увидел тех, кого искал. Они обедали, и он решил не мешать им, а вернулся обратно за Риком; затем они уже вместе подошли к столику, за которым сидели Барбара и ее спутник. — Не знаю, помните ли вы меня, синьора, — сказал Ланни по-французски, — вы, если не ошибаюсь, были знакомы с моим дядей, Джессом Блэклессом.

— О, еще бы! — воскликнула Барбара. Она поднялась, всмотрелась в улыбающееся лицо Ланни и вспомнила.

— Вы тот малыш, который когда-то навещал меня в Каннах?

— Теперь не такой уж малыш, — ответил он. — Я вас не забыл. Вас зовут Барбара. — он запнулся, но вдруг ее фамилия всплыла в его памяти. — Пульезе, — докончил он.

— У вас хорошая память, — подтвердила она.

— Вы тогда были очень больны. Я рад, что сейчас вы поправились.

— Мы, бедняки, живучи. А то бы нам не выдержать.

— Вы произвели на меня большое впечатление, синьора. Я тогда подумал, что у вас лицо настоящей святой. Но, может быть, вам не нравится такое сравнение?

Женщину это позабавило, и она перевела замечание Ланни своему приятелю, по видимому, не очень хорошо понимавшему французскую речь.

— Меня зовут Ланни Бэдд, а это мой друг, английский летчик, раненный на войне. Считайте, что он тоже малыш, и зовите его Рик.

— Охотно. А вы зовите меня Барбарой. Вашего дядю я глубоко уважаю. Это человек, который умеет постоять за свои убеждения. Где он теперь?

— Думаю, что у себя дома, возле Сен-Тропеза. Он ведь в свободное от революций время пишет картины.

Барбара улыбнулась. Лицо у нее было грустное и по временам становилось суровым, но в глазах светились ум и доброта, и Ланни-юноша вынес то же суждение, что и Ланни-подросток: она на редкость хороший человек, вопреки своей плохой репутации.

6

Негодяй! Изменник! Предатель рабочих! (итал.)

7

Брось! Пойдем! (итал.)