Страница 14 из 44
— А чего говорить! — забрюзжал он. — Девчата у нас все умненькие, чистенькие, примерные. А режим они нарушают… да, они!..
— Все, что ли? Ты скажи, кто? — негодующе зашумели девочки.
— А я не о всех — о некоторых. — Антон скосил глаза в сторону Зои Вихревой. — Все люди как люди, спят по ночам, а эти по коридору туда-сюда шваркают да дверьми скрипят. Надоело! Спишь с открытыми глазами, того и гляди — в мороз двери открытыми оставят… И эти некоторые думают, — продолжал он, — что таким манером, прохаживаясь по руднику, они перейдут в девятый класс…
Договорить Антон не успел. Зоя вскочила и повернула к нему пылающее яростью лицо.
— Ты что? Ты что? Лучше? Лучше? Ты с Зыряном по закоулкам окурки раскуриваешь! А хорошего слова разве от вас дождешься! — Она зло передразнила Антона: — Все «косолапая» да «скуластая». Такого, как ты, в пятом классе стыдно держать… А ты, Ванюша, смеешься? Принес бы лучше сюда свою тетрадь по алгебре. Вот уж всем смешно было бы!.. Ага, спрятался!
Она только развертывала силу своего исступленного красноречия, но Поля Бирюлина испуганно застучала карандашиком:
— Зоя! Зоя!
Тогда Вихрева вложила всю свою горечь в яростный выкрик: «И это — товарищи!» и, громко пристукнув крышкой парты, села на свое место рядом с Линдой Терновой, разгоряченная, со сверкающими глазами.
Среди наступившего молчания раздался тягучий голос Мити Владимирского:
— У нас вообще бескультурье… чужие дневники читают… Всех прозвищами наделяют… Вот и меня тоже прозвали…
— Шомполом! — услужливо подсказал кто-то.
— Чижиком! — раздалось с другого конца.
— Вот видите, видите, даже здесь! — Митя обращался уже к учителям.
И снова тишина была взорвана шумным и веселым многоголосьем выведенных из состояния равновесия комсомольцев.
— Платон Сергеевич! — почти угрожающе шептала директору школы Шура Овечкина. — Что же вы? Так и будете сидеть?
Бурдинская наклонилась к Хромову:
— Нельзя же так, Андрей Аркадьевич!
Хромов было приподнялся со стула, но Кухтенков притронулся к его руке:
— Подождите.
Осторожно раздвинув сидевших рядом с ним Захара и Толю, выбрался из-за парты Кеша. Мягко ступая унтами, он подошел к столу и обернулся бронзовым лицом к ребятам. Он первый решился выступать не с места.
— Вот что, Зырян, — сказал он очень ровно, без всякой угрозы. — Ты меня знаешь, помолчи…
И снова вгляделся Хромов в лица ребят. «Этого уважают — за силу».
— Прозвища у нас в школе разные есть. Вот Тиню Ойкина зовут Малышом. — Кеша с какой-то нежностью произнес последнее слово. — Скажите, разве мы его не уважаем? Уважаем. И за то, что хорошо учится, и за то, что товарищ настоящий, и за то, что за себя постоять может. Уважаем Малыша, — повторил Кеша, — и любим… Меня вот тоже прозвали…
— Адмиралом, — подсказал Зубарев.
— Знаю. Адмиралом, — без тени хвастовства подтвердил Кеша. — Потому что я своего добьюсь…
«Кажется, уважают его не только за силу», подумал Хромов, с волнением слушая юношу.
— А тебя, — продолжал Кеша, взглянув почему-то не на Митю, а на Линду, — прозвали Шомполом…
— Кеша! — строго прервала Бирюлина, испуганно глядя на Платона Сергеевича.
Линда перестала улыбаться.
— …и Чижиком, — упрямо продолжал Кеша. — Шомполом — потому, что ты длинный, Чижиком — потому, что еще ума не набрался. Ты за отцову спину прячешься. Чему ты научился? Ногами крендельки чертить? Великая наука! А как испытания, так справна от врача: у Митеньки нервы больные и сердце усталое. Тебя в кресле из класса в класс перетаскивают. Что ж ты думаешь, с тобой и в Красной Армии так нянчиться будут? На Хасане в прошлом году, небось, не фокстротили, а воевали.
Высокая фигура Мити Владимирского взметнулась над партой:
— Неправда! Неправда!
— Нет, Митя, это правда! — твердо сказал Кеша. — Правда и то, что Ваня Гладких часами валяется на койке. И то, что он списал у Бориса работу по алгебре… Так комсомольцы не делают!
Кеша замолчал, но не трогался с места, видимо желая что-то еще сказать и колеблясь. Наконец он решился.
— А про твой дневник, — сказал он, глядя на Митю в упор, — Платону Сергеевичу рассказал я. Я его не брал у тебя, даю честное слово, случайно получилось… Показали, а кто — сказать не могу.
Кеша махнул рукой и, ступая по-медвежьи, направился к друзьям.
Поднялся невероятный шум. Кричал Борис. Что-то бубнил в затылок Мите Трофим Зубарев. Взволнованно переговаривались девочки. Дед Боровиков грозил пальцем Антону, который неистово барабанил кулаком по парте. Беспомощно прыгал по столу Полин карандашик. Взволнованно приглаживал свою чолку Малыш. Только Зоя сидела неподвижно, будто бы не слыша и не видя ничего.
На полном лице Альбертины Михайловны можно было прочесть смятение.
— Вот теперь, Андрей Аркадьевич, медлить нельзя, — произнес Кухтенков. — Надо брать вожжи в руки…
Среди этого шума и гама никто, кажется, и не заметил, как к черной классной доске, что висела за столом президиума, подошел высокий человек в бурках. Он приколол кнопками большую карту, затем подошел к столику, сдвинул в сторону Тинины бумажки, разложил цветные мелки и стоял, терпеливо ожидая тишины. Его обветренное лицо улыбалось.
Это был Брынов.
«Что это он? — почти с возмущением подумал Хромов. — Ведь его вопрос второй!»
А Брынов уже говорил.
— Вот что, ребята, — оказал геолог: — довольно-ка по улицам катыши гонять.
По аудитории пошел леший пересмех: одним из развлечений школьников в перемены было перегонять, как мячики, мерзлые комья конского навоза.
Хромов укоризненно посмотрел на геолога, но взгляд пропал даром: Брынов его и не заметил.
— Знаете ли вы, — обратился геолог к ребятам, — чудесные слова Михайлы Ломоносова: «Пойдем ныне по своему отечеству… дорога не будет скучна, в которой, хотя и не везде, сокровища нас встречать станут… станем искать металлы, золота, серебра и прочих…» Это к вам, друзья, через грохот и сумятицу двух столетий обращается великий человек нашей земли, вас — именно вас — призывает он выводить богатства недр нашей Родины «на солнечную ясность».
Брынов говорил о Палласе, Паршине, Кропоткине, о балейском золоте, ононском олове, чикойском иридии, киновари, реальгаре.
Он взял из рук Поли Бирюлиной карандаш и стал водить им по карте. Затем начал цветными мелками рисовать на свободной половине доски. Сурьму, иридий, реальгар и другие ископаемые он изобразил в виде маленьких фигурок — толстых, худых, длинных, коротеньких. Они рождались, жили, имели свои приметы, свой характер, свою судьбу и должны были, каждый по-своему и в содружестве с другими, служить родной стране.
Была особенная тишина. В такой тишине возникают общие чувства, единые стремления, живая связь сердец.
Давно отложила свои тетради Варвара Ивановна. Сияло морщинистое лицо Татьяны Яковлевны. Горели черные, как угли, глаза Овечкиной. Восхищенно смотрел на геолога дед Боровиков. Комсомольцы слушали — и Борис Зырянов, и Трофим Зубарев, и Митя Владимирский. Только Зоя сидела неподвижно, низко опустив голову.
— Я буду вас учить геологии, — закончил Брынов. — А летом, — он показал на доску, — летом пойдем искать «человечков».
Он начал прибирать свои мелки. Ребята молчали, будто еще чего-то ожидали от геолога.
Брынов выпрямился, провел ладонью по подбородку.
— Только вот что, — оказал он: — чтобы вы, черти, алгебру и грамматику знали. И чтоб дисциплина была. Мне шелопаи не нужны…
Когда приняли решение и проголосовали, ребята бросились к Брынову.
Он никак не мог пробраться к учителям. Вместе с ним передвигалось кольцо обступивших его ребят.
— Вы нам весь регламент расстроили, — смеясь, говорили учителя геологу, горячо пожимая ему руку. — Пришлось сразу по двум вопросам одно решение принять!
— А по-моему, я у вас порядок восстановил, — буркнул Брынов. — Что, разве непедагогично?
— Вы — талантливый педагог! — убежденно сказал Кухтенков. — А решение, пожалуй, и требовалось одно…