Я твой, Родина

Он отправился в штаб, несколько автоматчиков пошло вслед за ним. Николай злился на себя за то, что не мог сладить с собою несколько минут назад. Он прятал глаза и не посмотрел на Соню, потому что чувствовал за собой большую вину перед ней за грубую встречу и стыдился.

Дверь осталась открытой, пламя свечи колебалось. Миша Бадяев шмыгнул своим остреньким носом, притворил дверь, помог Соне снять шинель и захлопотал.

— Вот тут, товарищ сержант, консервы — сардины норвежские, фрукты болгарские — сушеные, сыр датский. Покушайте. Немцы со всей Европы понасобирали.

— Не хочу, спасибо.

— Может, мармеладу хотите? Эрзац, правда, но ничего, кушать можно.

— Нет, нет. Не хочу. Спасибо, — отказывалась Соня, выкладывая из санитарной сумки бинты и медикаменты.

Миша Бадяев ходил около нее. Он повесил Сонину шинель над горящей керосинкой и искал, чем бы еще услужить девушке.

— Вы уж не сердитесь на нас, что мы так плохо принимаем… Мы никак «языка» достать не могли.

Она мельком взглянула на него. Миша был очень расстроен, его лукавые глаза погрустнели. Соня хотела спросить, где раненые, но он предупредил ее:

— Ребята здесь, в соседней комнате, — и, взяв свечу, провел девушку в другую половину помещения.

Там было чисто, просторно и стало довольно светло, когда зажгли аккумуляторную лампочку. Раненые лежали на автомобильных сидениях, которые были собраны, наверное, со всех немецких машин, подбитых в городе танкистами. Когда Соня вошла, кто-то негромко закричал: «ура». Все, кто только мог, приподнялись.

По-хозяйски осмотрев помещение, Соня распорядилась:

— Курить бросайте. Вон как надымили!

Она вымыла спиртом руки и принялась за работу. Всех осмотрела, перевязала. С каждым поговорила, зная, что сердечное слово — самое лучшее лекарство. Дел хватило надолго. Уже на рассвете, когда раскрыли маскировку на окнах и проветрили помещение, Соня ушла от раненых. Измученная, отупевшая, она уснула у автоматчиков.

Она не слышала, как утром пришел Николай. Автоматчики бережно перенесли ее на матрац, притащенный откуда-то. Они разули Соню, укрыли одеялом, и Николай долго сидел, издали вглядываясь в ее лицо. Она проснулась, когда вбежал какой-то автоматчик и начал рассказывать:

— Товарищ лейтенант! Самолеты наши прилетели! Кружат, кружат — сбрасывают снаряды, патроны, газойль…

— Значит, сегодня дальше пойдем, — спокойно сказал Николай. — Тише!

— А какие молодцы наши артиллеристы: сумели прорваться к нам. Немцы думали, что у нас тут артиллерии нет, — продолжал автоматчик топотом. — А она в последний момент как чесанула их. Эх! Красота!

— Чего же тут особенного? Вон сержант одна к нам сумела пробраться.

Соня не подала виду, что ее разбудили. Не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Она прижмурила глаза и сквозь ресницы видела, как в широких без рам окнах, с которых Николай сдирал маскировку, голубело бледное небо, усеянное парашютами. Оттуда доносился мерный гул транспортных самолетов. Николай уже побрился, пришил свежий подворотничок. Уютно попыхивала керосинка, над ней сушилась Сонина шинель.

— Теперь немцы больше не полезут сюда, — тихонько рассуждал автоматчик. — Эх, а машин сколько на шоссейке подбито! Им, видно, другой дороги уходить не было, вот и перлись через нас. Дали им копоти!

— Поди-ка, — вполголоса сказал Николай, — найди лейтенанта Малкова, танк его у водокачки стоит. Знаешь? Зови его сюда, скажи, что пришла Соня. Или нет, лучше не говори — пусть сюрприз будет. Вставайте, сержант! — крикнул он Соне.

Девушке было любопытно, как Николай с Юрием будут говорить меж собой. Она не шевелилась, притворяясь крепко спящей.

Вскоре пришел Юрий.

— Ты меня звал?

Николай молча кивнул на Соню. Юрий прикрыл за собою дверь. Медленно обвел удивленным взглядом все кругом и увидел девушку.

— Соня? Ничего не понимаю… Что она здесь делает?

— Видишь, спит, — улыбнулся Николай и добавил участливо… — всю ночь раненых перевязывала, измучилась.

— Как она сюда попала?

— Пришла сюда. Не побоялась. Не то, что некоторые…

Николай позвал Юрия, думая, что тот будет рад видеть Соню. Но все-таки не удержался, чтобы не подтрунить над ним.

— Иди ты к чорту! — отмахнулся Юрий.

— Тише. Разбудишь…

Вошли танкисты, ведя под руки раненого.

— Сюда, сюда, — бросился помогать им Николай. — Сержант! — закричал он Соне. — Подъем!

Соня встала и начала быстро обуваться:

— Здравствуй, Юрий! Вы что ругаетесь? Даже меня разбудили.

— Да так… Маленько поспорили, — поспешил успокоить ее Николай.

— О чем? — По лицу Юрия Соня догадывалась: произошло что-то необычное, и сказала, направляясь за раненым: — Вы мне потом расскажете, хорошо?

— Юрий расскажет. Я не буду: мое мнение ему не нравится.

— Я и тебе расскажу, — сердито бросил Юрий.

— Вот и отлично. Садись сюда. Давай поговорим, наконец. Миша, организуй-ка крепкого чаю. Да поесть чего-нибудь. — Николай весело командовал, выпроваживая ординарца. — Итак, начинаем. Слово предоставляется Юрию Петровичу Малкову.

Они уселись на патронных ящиках друг против друга. Юрий был полон решимости спорить до последнего. Николай приготовился дать Юрию окончательный бой. Юрий начал:

— Я тебе по-дружески растолкую. Слушай. Когда мы брали этот проклятый Райхслау, получилось так: на площади нас контратаковали…

— Ты говори о себе. Боевые эпизоды — после, — пренебрежительно бросил Николай.

— Так дело в бою было… Ты что не даешь говорить?

— Ну, ладно. Говори, говори, — у Николая нехватало терпения.

— Так как обстановка сложилась не в нашу пользу, то я решил сманеврировать…

— То-есть — струсить…

Юрий еле сдержался, чтобы не нагрубить. Только присутствие Сони за стеной, в соседнем помещении заставляло его сохранять внешнее спокойствие. Лицо его каждую секунду вспыхивало гневом, который он с трудом подавлял. Его самолюбие еще никогда так не ущемлялось.

— Я решил отойти назад и внезапно атаковать…

— Наша бригада назад ходить не обучена. И вообще — взять город и отдавать, чтобы потом снова брать — это не по-гвардейски.

Юрий старался одновременно сказать свое и отражать нападки Николая:

— Скорость и маневренность наших машин позволяют делать самые сложные уловки. Да. Особенно на открытом пространстве, в поле. Танки вообще должны избегать уличного боя.

Николаю не сиделось на месте. Он вскочил, размахивая руками.

— Должны? Че-пу-ха! Уличный танковый бой — это высший класс. Когда ты удрал, — ты же знаешь — наши ребята хитро сделали засаду и сожгли сразу восемнадцать немецких танков.

— Я в этом городе тоже три машины противника сжег…

— «Маневр»! — перебил Николай. — Подумаешь «маневр». Конечно, скорость наших машин такая, что можно удрать от кого угодно. Но не для того они делаются у нас на Урале.

— Именно для того, чтобы использовать их возможности на все сто процентов. Я верю в высокое качество наших машин. И воюю так, как велят наши воинские уставы, — яростно защищался Юрий.

— Че-пу-ха! Уставы не для того, чтобы их, как шоры, на глаза надеть. Надо… — Николай чувствовал, что «разгрома», который он хотел учинить Юрию, не получалось. Он начинал злиться на себя и закончил грубо: — У тебя вместо ума только память работает…

— Ну, знаешь…

— Да, да, не перебивай. Ты глядишь на жизнь из своей танковой башни в узкую смотровую щелку. А ты выгляни наружу. Посмотри кругом.

— Мне только вперед положено смотреть. Я солдат.

— А товарищи твои не солдаты? Пешки, что ли? — Николай стоял прямо перед Юрием. Глаза его сверкали. В голосе звучали грозные и даже торжественные нотки. — Они гвардейцы! Сталинская гвардия! Ты вот в высокое качество машин веришь. А почему в стойкость и силу гвардейцев не веришь? Они ведь с мыслями о Родине в бой идут. А ты им даешь команду «назад»!

— Я тоже за Родину воюю.

— Плохо воюешь!

— Плохо? — Юрий тоже встал, сжав кулаки и процедил сквозь зубы: — Еще не было ни разу, чтобы я задачи своей не выполнил.