Я твой, Родина

Колесница громко хрустнула и перевернулась. Гроб вылетел и ударился о стену. Из него вывалился большой мешок из плотной коричневой бумаги с фашистским значком посредине. Упав на мостовую, мешок лопнул, и все увидели, что в нем — голый труп.

Антон Ситников почувствовал, что наскочил на какую-то преграду. Он быстро заглушил мотор, вылез из машины и подошел к перевернутому катафалку.

— Вот тебе и Гитлерляндия… — растерянно проговорил он, снимая шлем и нахлобучивая его снова. — Нехорошо получилось.

Прибежали девушки. Они все плакали от радости, и та, что была из Чернигова, кричала: «Вот мы все! Трое!» Увидав, что гвардейцы поражены разбитым гробом, она сказала:

— Вы не удивляйтесь… Они всегда так… Везут — снаружи богато, даже страшно… А внутри — он голый, в бумажном мешке…

Вскоре вернулся разведывательный самолет и сообщил, что к Одеру двигается колонна немецких танков. Гвардейцы сразу помчались дальше, им навстречу.

Девушки, провожая их, стояли на перекрестке. У них были лица самых счастливых людей.

Десантники махали им на прощанье шапками. Старшина Черемных кричал, сложив ладони рупором:

— Эй! Черниговская! Тебя оставляем комендантом города! А телогрейку сохрани! После войны заеду в Чернигов на твоей свадьбе гулять.

Глава 12

Гвардейцы сидели в брошенном немцами доме, сушили портянки у чугунной печки и слушали словоохотливого санитара дядю Ваню. Он рассказывал все ту же бесконечную сказку:

— Так вот, значит, был этот самый богатырь Вихорь Вихоревич парнем вечно молодым, да неуемным. Сто лет прожил, а все ему на вид и за повадку давали только двадцать. Ходил он, вихрился по земле вольной походкой. Где ни появится — кружит, крутит, вертит — никому покою не дает. Была в нем живительная сила такая — при нем никто без дела сидеть не мог. Куда ни придет — люди горы начнут ворошить, реки вспять поворачивают. Глядишь — на болоте сады расцвели, в сухой степи — лес вырастает, рожь в оглоблю вышиной поспевает, картошка — в колесо уродится.

Он говорил медленно, подбирая слова, и сосредоточенно теребил в руках кисет. Дядя Ваня давно уже хотел курить, но увлекся своим рассказом и забывал про табак.

На кровати спал Юрий. Стрелок-радист его экипажа возился с комнатным радиоприемником и бранился:

— Вот техника! И додумаются же. Приемник французский, а только Берлин можно слушать. Как переведешь на Москву, так замыкание происходит.

Из другой комнаты появился старшина Черемных, поднимая книгу над головой:

— Глянь, орлята! Гоголь! Николай Васильевич Гоголь!

Дверь широко распахнулась, и с улицы шагнул Николай.

Все поднялись. Дядя Ваня замолчал, отошел в сторону и взялся наводить порядок в санитарной сумке. Сказку его перебили.

— Покажи-ка. Вот здорово! Гоголь! — Николай с увлечением перелистывал страницы книги. — И штамп воронежской библиотеки. Украли.

— У них все нахапанное, — объяснил Черемных. — Вот еще книгу нашел про паровозы — чешская. Радиоприемник — французский, велосипед — голландский, ножи и вилки — русские.

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите по личному делу, — обратился младший сержант.

— Что такое, Чащин? — Николай оторвался от книги и, шумно двинув стулом, уселся. — Письма матери шлешь? Смотри, мы переписываемся с нею.

— Посылаю регулярно, — автоматчик достал бумагу из внутреннего кармана шинели. — Вот, товарищ лейтенант, я написал заявление в партию. Хочу рекомендацию просить. Дадите?

— Дам, — протянул Николай. — На тебя, думаю, можно положиться. Кто еще поручается?

— Одна рекомендация от комсомола, вторая — старшина Черемных.

— О-очень хорошо. — Николай прочитал поданный листок и сказал: — Нет. Отказываюсь рекомендовать тебя.

Чащин испугался.

— Почему?

Проснулся Юрий, но продолжал неподвижно лежать, прислушиваясь к разговору.

— Ты пишешь, — читал Николай, растягивая слова: «Прошу принять меня в ряды ВКП(б), так как хочу умереть в бою коммунистом». Почему же только, умереть? Умирай себе на здоровье беспартийным.

Чащин понял свою оплошность и взял заявление обратно.

— Ошибка вышла, товарищ гвардии лейтенант, торопился очень.

— В таких делах не спешат. Перепиши.

Увидав на кровати Юрия, Николай подошел к нему.

— Чего валяешься?

— Так. Садись-ка. — Юрий понизил голос, когда Николай пристроился рядом. — А меня мог бы ты рекомендовать в партию?

— Ты что, решил вступить?

— Да надумал. Многие вступают.

— Нет, — напрямик отрезал Николай. — Тебе, откровенно говоря, я пока не дал бы рекомендации.

— Почему? — приподнялся на локте Юрий.

Николай наморщил лоб и опустил бровь.

— Как бы это объяснить тебе…

Юрий не на шутку оскорбился.

— Что я на плохом счету?

— Не-ет. Но вот, понимаешь… — Николай затруднялся в выборе выражения и разводил руками, помогая своим мыслям. — У тебя… Ты живешь как-то узко. Ты порядочный офицер. Но коммунист — это должно быть гораздо больше… Такой… горячий, который ведет, а не его ведут… Коммунист…

Юрий прервал его:

— Ну, что же, спасибо за комплимент. В последнее время ты зачастил говорить мне «приятные» вещи.

Николай улыбнулся:

— Чаще счет — крепче дружба.

— Какая уж тут дружба. Ты что ж? Считаешь меня какой-то овечкой, которую куда-то ведут, а она и не знает — куда? Ладно. Не надо. Я тебе докажу еще.

— Вот докажи, что ты достоин, можешь быть вожаком. Всю свою силу раскрой в этом деле. Тогда и о рекомендации потолкуем.

Юрий повернулся лицом к стене и накрылся с головой шинелью. Николай взял его за плечо. Но тот дернулся и глухо, обиженно сказал:

— Теперь я понял, как ты ко мне относишься. А я то думал…

Николай наклонился к нему и горячо заговорил:

— Если я не даю тебе рекомендации, это не значит, что считаю тебя плохим человеком. Но не всякий хороший человек сразу может быть коммунистом… Юрка! Да будь ты, наконец, умнее! Давай пойдем к Ивану Федосеевичу. Он тебе объяснит, что я прав.

Сорвав с себя шинель, Юрий приподнялся.

— Ты всегда, когда у самого доводов нехватает, говоришь: «К Ивану Федосеевичу». И без тебя обойдусь. Понял?

Николай медленно встал и отошел к бойцам.

— Товарищ лейтенант, почитайте нам Гоголя что-нибудь.

— Почитайте, вы хорошо читаете.

— Тут «Шинель» есть. Наверное, про войну, — просил один.

— Нет, «Шинель» — это про чиновника. «Тарас Бульба» — про войну, — поправил другой.

Николай раскрыл томик избранных произведений Гоголя и нашел «Тараса Бульбу». Встав к окну, он начал тихо, вполголоса, изредка поглядывая на Юрия:

«Нет уз святее товарищества. Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать; но это не то, братцы, любит и зверь свое дитя! Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь: и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим: а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово — видишь: нет! умные люди, да не те; такие же люди, да не те! нет братцы, так любить, как может любить русская душа, любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе — а!… Нет, так любить никто не может!»

Вошла Соня. Ее никто не заметил, и она прислонилась к косяку, слушая, как читал Николай. На ее плечах была чужая телогрейка. Лицо перепачкано. Она не видела Юрия, он лежал на кровати лицом к стене. Соня, не отрываясь, смотрела на Николая. Когда он замолчал, то и тогда на нее не обратили внимания, ожидая, что прочтет лейтенант еще.

Опустив руки и неловко кивнув, Соня громко сказала:

— Здравствуйте, товарищи!

— Соня?

— Сержант!

Все двинулись ей навстречу. Юрий поднялся с кровати. Николай сразу заметил в глазах девушки какое-то оцепенение, испуг. Он подошел к ней и встревоженно спросил: