Страница 68 из 93
— Я ему говорю: «Сам иди», а он гавкает: «Зови!»
Седой, не обращая на него внимания, идет к выходу из казармы.
Временное жилище Стрельцова. Входит Седой. Молча они разглядывают друг друга.
— Я знал, что ты все равно меня узнаешь, — первым заговорил Седой. — Афганистан в памяти крепко сидит.
— Садись, Климов, — предлагает Стрельцов. — Рассказывай.
— Что тебе рассказать? — Седой усаживается в кресло и нервно закуривает.
— Все.
— Ты не поп, а я не на исповеди. — Седой пускает кольца дыма в потолок.
— И все-таки я хочу, чтобы ты рассказал.
Климов колеблется, потом, жадно затянувшись, глухо говорит:
— Из госпиталя домой поехал. Мать, конечно, признала и приняла. Плакала только часто. А подружка моя — в сторону. Я зла на нее не держу, она красивая — как же ей жить с такой обезьяной? — Тут у Седого как-то по-особому дрогнула неповрежденная часть лица. Он справляется с собой и продолжает: — Потосковал вначале, порыдала моя душа. Потом пошел работать на завод, я же механик классный. А там… Бардак, одним словом. Начальство собой занимается — дачи строит, приворовывает, в депутаты себя выдвигает. И рабочий люд тоже собой занимается — растаскивает все, что плохо лежит, бормотуху гекалитрами хлещет. Ну, начал я встревать в эти дела. Знаешь, как в песне поется: «Что-то с совестью моей стало…»
— С памятью, — поправляет Вадим.
— А-а, — отмахивается Климов. — В песне этак, а в жизни — так! Ребятам из цеха это понравилось, кучковаться возле меня начали, вроде как судья я для них в заводских делах. И тут сунулся ко мне, как на грех, один мастер. Что ты, говорит, лезешь везде, нос куда не надо суешь. Смотри, мол, и так богом обиженный. Тут я ему и звезданул. Он сотрясением мозга отделался, а я два года схлопотал… В зоне меня окружили «заботой», научили, чему надо и чему не надо. А срок закончился — адресочками снабдили, напутствие дали. И стал я рэкетиром. Знаешь, что это такое?
— Примерно, — глухо произносит Стрельцов.
— В одном городишке мы года два контролировали все кооперативы. Много не брали — «штуку» в месяц. И, пожалуйста, товарищи кооператоры, насыщайте рынок товарами повышенного спроса! На одном засыпались. Председатель ментам пожаловался. И дали мне путевку в «дом отдыха» сроком на пять лет. Там от соседки письмо получил… Написала старушка, что мать моя померла. Вот так… Срок я не дотянул, дал при случае деру. И вот — здесь. Под твоим чутким руководством совершенствую навыки в военном деле.
Оба долго молчат. Затянувшуюся паузу нарушает Стрельцов:
— Слушай, Климов. Скажи, для чего этому сброду огневая подготовка, тактика и рукопашный бой? Я давно уже понял, что Смоляников несет околесицу, подсовывает глупую, по сути, теорию о перевоспитании трудным делом, чтобы я ухватился за нее и ни во что не вникал.
— Вот и не вникай. — Седой поднимается с кресла и идет к двери. — Захотел хорошо жить — так живи!
В это время в казарме Резаный играет в карты с коренастым парнем.
— Что ставишь? — спрашивает он, перетасовывая карты.
— А чё хочешь? — отвечает партнер.
— Давай… Профи, — предлагает Резаный. — Надоел он мне.
— Профи так Профи.
Резаному не повезло, он проигрывает.
Климов идет по аллее к казарме. Вдруг он замечает Резаного, который, перебегая от дерева к дереву и озираясь по сторонам, приближается к домику, где остановился Стрельцов. Климов скрывается в глухом кустарнике и оттуда наблюдает за Резаным. А тот уже возле крыльца. Щелчок пружины, и в его руке взблескивает лезвие ножа. Седой подкрадывается к Резаному и, как только тот ставит ногу на ступеньку, набрасывается на него.
Климов держит Резаного за кисть руки, в которой нож, и наносит ему серию ударов ребром ладони по шее, ребрам, животу. Резаный бросает нож. Седой отскакивает от него, но тут же сбивает с ног коротким хлестким ударом в челюсть. Резаный ползает в пыли, сплевывает кровь и хрипит:
— Ты чё, Седой? Не надо, не надо…
— Убью, гаденыш! — рычит Седой и бьет его ногой в лицо.
Резаный переворачивается на спину и затихает.
На шум из домика выходит Стрельцов.
— Ты поосторожнее здесь, — говорит ему Климов. — Это тебе не мотострелковая рота.
Просторная комната, в которой разместились женщины-официантки. На открытых настежь окнах ветерок теребит белые накрахмаленные занавески, стол заброшен цветастой скатеркой, койки аккуратно заправлены грубошерстными солдатскими одеялами, пол застелен ковровыми дорожками, а под угол огромного зеркала шифоньера подоткнут букетик полевых цветов. Из динамика портативного магнитофона, что стоит на подоконнике, вырывается песня: «Мы встретимся снова…»
У женщин совсем домашний вид — они в легких халатиках, а некоторые и в бигуди. Каждая занята собой. Одна из них сидит на кровати и делает маникюр, другая крутится возле зеркала, третья тоже расположилась на кровати и, позевывая, читает журнал… А вот и та, которую, как мы знаем, зовут Юля. Она гладит на гладильной доске фартук.
Приближаются тяжелые шаги и глухие голоса. Женщины настораживаются, прислушиваются. Дверь распахивается, и в комнату вваливается пьяный «контингент» во главе с Цыганом.
— Здрасьте, бабоньки! — в пьяной радости кричит Цыган.
Икнув, он направляется к той женщине, что недавно читала журнал. Она пятится от него, забегает за стол. Цыган пытается поймать ее. Его собутыльники кидаются к другим женщинам-официанткам. Комната в миг преображается — скатерть оказывается по полу, дорожки сбиты… Идет возня, слышатся вскрики и визг.
Юля забилась в угол. К ней подступает тот парень, который приставал в обеденном зале.
— Не подходи! — замахивается на него Юлька утюгом. — Тресну сейчас! Не подходи, говорю тебе!
Парень ухмыляется, тянет к ней руки. Он делает еще шаг — Юлькино «оружие» летит ему в лоб. Парень хватается за голову, из-под пальцев сочится кровь. Юлька стрелой мчится к окну и, оборвав занавески, выскакивает во двор.
— У-у, стерва! — несется ей вслед. — Лови ее, лови!
Она бежит полем по высокой густой траве, достигает леса, оглядывается, но, убедившись, что погони нет, все равно не останавливается. Она долго петляет между деревьев, прыгает через кочки и ложбинки, прикрывая лицо от хлестких веток, ломится сквозь кустарник.
В изодранном халатике, вся в ссадинах и грязевых подтеках, Юлька бродит по посветлевшему под утро лесу. Она приближается к поляне и совсем было выходит на нее, но тут спешно приседает, прячется за куст. На поляне, возле дотлевающего костра, сидят трое из числа «контингента». Юлька зверьком выглядывает из-за куста, прислушивается к разговору:
— Долго еще мы здесь гнуса кормить будем?
— Сколько надо, столько и будем.
— Кому надо? Мне или тебе?.. Рвануть бы отсюда!
— Крез тебе рванет! Из-под земли достанет.
— До-ста-нет. Вот дождусь, когда он на полигон приедет, и дерну вон за ту ручку. А? Бах-тарарах — и все к чертям собачьим! Всех в небеса отправлю. А?!
— Сиди уж… «Бах-тарарах». Денег нету, ксивы[2] тоже. Куда подашься? А потом — не Крез, так другие достанут. Он ведь для нас пахан, а над ним еще свора. Как пить, достанут.
— А, гнус проклятый! — отбивается от мошкары тот, что грозился. — Пошел-ка я в яму. Может, там посплю.
Парень встает, идет к березе, одиноко стоящей на поляне, и ловко опрокидывает ее. Там, где должно быть корневище деревца, оказывается люк. Он спускается, судя по всему, по ступенькам под землю.
Утро. Зал для приема пищи бывшей солдатской столовой. Официантки сервируют столы. Здесь же и Юлька, Как обычно, с шумом на завтрак приходит «контингент». Тот парень, которого вчера Юлька ударила утюгом, явился сюда с перебинтованной головой. Расталкивая своих сотоварищей, он рвется в зал. Увидев Юльку, кидается на нее. Схватив официантку за рукав, парень хлещет ее по щекам и в злобе орет:
2
Ксива — паспорт. (Прим. авт.).