Страница 31 из 93
— Разведчики ночью ходили. Должно, из-за них, — предположил политрук. — Теперь надолго.
Он наклонился, вопросительно заглянул в глаза Преловскому, и тот понял немой вопрос: до передовой добраться можно, но кто в этом грохоте услышит голос диктора? При обычных-то передачах умолкали, когда немцы отвечали огнем, ждали тишины, чтобы снова говорить. А тут, похоже, тишины не дождаться.
Преловский ничего не ответил. Что он мог ответить, когда сам не знал, как быть. Приказ — провести передачу — не отменялся, а и выполнить его никак нельзя было. Оставалось одно — звонить начальству и этот вопрос «Как быть?» переадресовать ему. Но Преловский не спешил к телефону, зная, что начальство само задаст вопрос: «Что вы предлагаете?» Предложить пока что было нечего, и он тянул время, продолжал разговор, начатый с разведчиком Роговым.
Втроем они сидели в тесной кабине «газика», выпроводив шофера в помощь Шарановичу, все копавшемуся в фургоне со своей техникой. Преловский расспрашивал разведчика о его приятеле Иване Козлове, хотелось разузнать — точно ли он в тот роковой час в море оказался рядом?
Транспорты шли тогда в сопровождении крейсера и двух эсминцев. Шли, дымили в десяток труб, и все, кто был на палубах, спрашивали друг у друга: как далеко можно разглядеть с самолета эти дымы? Знатоки просвещали: с километровой высоты дым в море видно чуть ли не за сотню миль. И всем было ясно: незаметно не прокрадешься. Тем более что шли днем, рассчитывая прийти в Севастополь в начале ночи, чтобы кораблям до утра разгрузиться и погрузиться и снова уйти подальше в море.
Как раз солнце заходило, и все, кто изнывал на палубах, мысленно и вслух торопили солнце, представляя как хорошо видны силуэты кораблей на фоне розового заката. И уже близок был Севастополь, уже кружил над караваном гидросамолет прикрытия, когда появился первый немецкий торпедоносец. Он шел над самой водой, но кто-то, глазастый, далеко углядел, закричал. И весь корабль закричал, как один человек. Но наш летчик тоже оказался глазастым, пошел наперерез, издалека открыл огонь: главное, не сбить — главное, не дать прицельно сбросить торпеду. Старейший гидросамолет, с поплавками, но маневренный, верткий.
Первый торпедоносец ушел круто вверх. Но со стороны солнца зашел другой. Сброшенная им торпеда достала бы впереди идущий транспорт, да подвернулся эсминец. Или нарочно подставил борт, поди пойми? Эсминец тонул, а перегруженные корабли шли вперед, не останавливаясь. И когда проходила мимо оседающего в воду эсминца, многие на транспорте плакали и ругмя ругали немецких летчиков, а заодно и командиров своих кораблей, не отдавших приказа застопорить ход, подобрать тонущих.
Тот одинокий гидросамолет и спас тогда транспорт, на котором плыл Преловский. От одной торпеды капитан сумел отвернуть, а вторую разглядел поздно. Сотни людей, стоявших на палубе, затаив дыхание, не сводили глаз с искрящегося следа на поверхности моря. Транспорт круто заворачивал, торопясь уйти, но уж видно было, что не успеет. Гидросамолет тоже ринулся на след, пронесся так низко, словно хотел протаранить торпеду, и сбросил серию мелких бомб. Точно сбросил: торпеда рванула в полукабельтове от борта. А самолет, чтобы не зацепить транспорт, заложил крутой вираж и… чиркнул крылом по воде. И весь транспорт, только что дружно кричавший «Ура!», охнул, как один человек. Самолет был уже далеко за кормой, все взмахивал над волнами одним крылом, как подбитая чайка.
И тут рвануло. Потом Преловский узнал, что к транспорту подобрался еще один немецкий самолет, сбросил бомбы. Одна ухнула под бортом, другая угодила в палубу, заполненную людьми. А в тот миг он ничего не понял. То был на палубе, а то вдруг оказался в воде. Транспорт уходил, весь в дыму, а здесь, на воде, плавали люди и какие-то предметы, сброшенные взрывом с палубы.
Первая была мысль: это конец. Странно спокойная мысль. Сразу вспомнился чей-то рассказ, как кто-то тонул в каком-то северном море. Несколько минут — и всё. Помнится, возразил сам себе: Черное море — на юге. И тут же подумал о том, что вода в зимнем южном море не теплее, чем в северном.
Шинель, намокнув, тянула на дно. Он извернулся, скинул шинель. Непомерно тяжелыми показались сапоги. Попробовал снять их, чуть не захлебнулся, заторопился выгрести на поверхность. И тут кто-то схватил его за шиворот. В беспамятстве той минуты он не разглядел лица. Мелькали глаза, мокрые усы, слышался голос:
— Не паникуй! Не паникуй!..
Под его рукой оказалось что-то округлое, и он с внезапной радостью понял: спасательный круг.
— Внутрь подныривай.
Что-то они еще говорили друг другу, повернутые в круге головами в разные стороны. Это потом уж, в госпитале. Преловский вспоминал, что вспоминалось. И тогда же поклялся отыскать спасшего его человека и подарить ему самое свое дорогое — часы. Да не знал, было ли кому дарить. Потому что человек тот, увидев еще кого-то тонувшего, поплыл к нему. Сказал лишь напоследок:
— Смотри не вылезай из круга! Руки онемеют, не удержишься.
— А… вы? — коченеющими губами выдавал Преловский.
— Ничего! — отозвался человек. — Выдюжим. Мы таковские.
Вскоре Преловского подобрал катер, подоспевший из Севастополя. И на катере, и потом, сколько ни высматривал он своего спасителя, не нашел…
В стенку фургона постучала.
— Всё, можно идти, — донесся глухой голос Шарановича.
Преловский вылез из кабины, поежился. Близкая передовая все не успокаивалась, все рассыпа́ла трескотню очередей и разрозненных выстрелов, сухо рвали мутнеющую предрассветную мглу разрывы мин.
Политрук тоже спрыгнул на землю.
— Что будем делать?
— Пойдемте.
— Хотите сейчас? На передовую?
— Пока к телефону. Надо доложить. Думаю, придется ждать до вечера.
Что в Севастополе действовало безотказно, так эта связь. Загодя проложенные моряками подземные кабели позволяли соединиться со штабом едва ли не из любой точки обороны. С обычного полевого телефона, установленного в палатке санчасти, Преловский в минуту связался с политотделом, доложил Харламову об обстановке. Ждал разноса и услышал ожидаемые резкие нотки в голосе начальника, но совсем по другому поводу.
— Там, где вы сейчас находитесь, разведчики «языка» приволокли. Я знаю, а вы не знаете?!
— Но мы не в штабе, — попытался оправдаться Преловский. И сообразил: подвернувшийся пленный выручит. Работники спецотделения не упускали случая побеседовать с пленными. От них можно было узнать о действенности наших листовок и радиопередач, о настроениях немецких солдат. Но делать это лучше всего было сразу же, на передовой. Ответы «свежаков» непосредстственнее. Потом пленный приспосабливался и говорил то, что, по его мнению, могло понравиться.
— Передачу мы проведем следующей ночью, — сказал Преловский. — Дождемся здесь темноты. А пока поработаем с пленным.
Добро было получено. Довольный Преловский побежал к машине, распорядился хорошенько замаскировать ее на день и поспешил в штаб полка. Уже дорогой спохватился, что ничего не сказал присланному в помощь разведчику. И махнул рукой: сам сообразит, что ему делать, на то и разведчик.
В большой штабной землянке было непривычно пусто. Знакомый начальник штаба, майор с каменным, злым лицом, сидел у стола, над которым в автомобильной фаре горела маленькая электрическая лампочка. Молоденький младший лейтенант, переводчик, стоял у столба, врытого посередине землянки, а рядом с ним — красноармеец с автоматом на груди — конвоир. Пленный немец сидел на табуретке со связанными за спиной руками, втянув голову в плечи. Мокрые волосы спадали ему на лоб. Ситуация была слишком знакомая Преловскому, чтобы не понять, что тут происходит.
— Не говорит?
— Молчит, стервец! — выругался начальник штаба. — Придется отправлять, пускай там разбираются.
— Можно я с ним поговорю?
— Да без толку. Вишь, ощерился, гаденыш.
— Молчание иногда тоже кое о чем говорит.
— Вот, разбирайся. — Майор ткнул рукой бумаги, лежавшие на столе, резко встал и ушел за перегородку.