Страница 28 из 93
— Выбросить? — неуверенно спросил взводный.
Все, кто был в землянке, промолчали. Все знали, что бывает, когда на передовую приезжают спецпропагандисты. Выставят громкоговорители, побалабочат по-немецки, а потом начинается такое, что не приведи бог. Лупят немцы из всего, что есть, порой вызывают огонь целых батарей. Ни одна спецпередача не обходится без потерь.
— Нельзя, — сказал политрук. — Доложить надо. — И повернулся к телефонисту: — Вызывай комиссара полка.
Пока телефонист крутил ручку да переговаривался на своих позывных, политрук стоял над ним и, не оборачиваясь, говорил, что дело это, по-видимому, будет доложено на самый верх, аж в политотдел армии.
— Утром бы. Спят небось там, — осторожно вставил взводный.
Политрук хотел что-то ответить, но тут телефонист протянул ему трубку.
— Мы хотели утром, — доложив о бумаге, извиняющимся тоном добавил политрук. И вдруг вытянулся.
— Записку срочно ко мне! — кричала трубка. — Срочно! Вы поняли?..
Визжа на поворотах лысыми шинами, крытая полуторка мчалась но ночной дороге. Впрочем, быстрой езда казалась только шоферу: будь его воля, тащился бы на первой скорости, поскольку ничего впереди не видать; а фары не зажжешь, разве лишь на миг, чтобы не влететь в канаву, а то и в бухту, светлевшую слева от дороги. А сидевший рядом с шофером человек, закутанный в плащ-палатку, все торопил, ему казалось, что при такой езде затемно не добраться до места.
Машина именовалась загадочно — ЗВАС, что, впрочем, расшифровывалось довольно просто — звуковещательная автостанция. Человек в плащ-палатке — политрук Преловский — был представителем политотдела армии, точнее, того подразделения, которое занималось разложением войск противника; «хитрого отделения», как зачастую именовалось оно в политотделе.
Его, а также лейтенанта Шарановича, который находился сейчас в кузове автостанции, подняли среди ночи по тревоге.
— Выехать немедленно, — распорядился командир спецотделения батальонный комиссар Харламов и рассказал о записке, переброшенной немцами в наш окоп.
— Мы на том участке недавно были, — возразил Преловский. — Куда спешить? Завтра подготовимся…
— Нет, не завтра, — оборвал его командир. — Такие заявки нужно выполнять незамедлительно. Немецкий солдат, перебросивший записку, сейчас сидит в окопе и ждет. А где он будет завтра? А если он не один, желающий узнать правду?..
И вот теперь они ехали выполнять эту заявку немецкого солдата. Странно. Странно и смешно. Не было еще такого в его практике контрпропагандиста. Ну да на войне что ни день — неожиданности. Под Одессой, помнится, писали в листовках: «Камаразь осташь ромынь», то есть «Товарищи румынские солдаты». А как еще могли обращаться интернационалисты? Пленные солдаты надоумили: фальшиво такое обращение и не убедительно. Хороши «товарищи» — гвоздят авиабомбами. А то еще призывали сдаваться в плен, когда сами отступали. Вот уж смешили немецких да румынских солдат своими листовками!
А теперь немецкие солдаты сами запросили правду. Значит, пронял их московский разгром. Не зря говорится: поражение — мать мудрости.
Преловский собирался подремать дорогой, поскольку радиопередача о поражении немцев под Москвой, многократно повторенная за последние недели, вся была в голове, и готовиться к ней не требовалось. Но сон не шел, все думалось о разном.
Думать, как считал Преловский, было его главным делом на фронте. Другие стреляли, ходили в атаки, командовали ротами, батареями. А он думал. О том, как, какими средствами донести до немецкого солдата нашу правду, как заставить его усомниться в правоте того, что он делает. Это было не просто. Ни он, да и никто в их «хитром отделении», не знал прежде, как вести пропаганду, адресованную противнику. До войны так все было засекречено, что даже от будущих спецпропагандистов скрывалась литература по спецпропаганде. Преловскому была известна одна-единственная брошюрка на эту тему, но и та быстро исчезла, потому что ее автор — Блюменталь — оказался врагом народа.
Перед машиной вырывались из тьмы бесформенные серые пятна — наметы снега на склонах. Иногда пятна отделялись от скальных уступов, и только по блеску штыков можно было угадать, что это патрульные, в валенках и шапках-ушанках, до неузнаваемости закутанные в телогрейки, надетые поверх шинелей. Внезапно возникали во тьме встречные грузовики, шумно проносились мимо, и было удивительно, как не сталкиваются машины на ночной дороге. Это не очень волновало Преловского — это дело шофера. А он думал. Мысли, как во сне, рождали порой вовсе не логичные ряды картин, обобщений и растворялись, уступая место другим картинам и обобщениям.
Вспомнилось вдруг ЧП, случившееся на том самом участке фронта, куда они теперь направлялись: сержант-артиллерист, из местных крымских татар, перебежал к немцам и унес списки личного состава батареи. С тех пор оттуда каждую ночь кричали, запугивали, перечисляя имена бойцов: «Еремеев, Кацура, Бардин… — вас будем казнить лютой казнью!»
Мысли кружили, свивались, как снежные вихри в метель. Как это случилось с крымскими татарами? Ведь не единицами — порой целыми подразделениями уходили к немцам. Где же хваленое морально-политическое единство советского народа, о котором столько говорили до войны? Значит, была лишь видимость единства? Значит, иные представители «семьи народов» предпочитали свой карман общему, всенародному? Да и только ли иные? Национализма не было лишь в речах да статьях теоретиков марксизма-ленинизма, а он жил, не заявляя о себе громогласно…
Далеко впереди блеснул взрыв, звуковая волна толкнулась в лобовое стекло. Шофер открыл дверцу, всмотрелся в ночь. Слева широко светлела гладкая поверхность бухты, справа темнели горы, и не понять было, где рвануло.
Снова замелькали пятна за обочинами. Скоро и они начали растворяться во мгле: заморосил дождь, размазал и без того неясные контуры столбов, каких-то построек, местами совсем близко подступающих скальных уступов.
Машина резко затормозила, и Преловский вдруг увидел перед самым капотом трех бойцов и паутину тускло поблескивавшей проволоки. Понял, что задремал-таки, если не разглядел людей на дороге еще издали.
Шофер высунулся из кабины, крикнул:
— Чего вам, другого места нету?!
Один из бойцов шагнул к машине.
— Дай погляжу, что за умник тут разъезжает?
Шофер ничуть не обиделся.
— Чего стряслось?
— А вишь, столбы-то раскидало, провода в клубки.
— Так обрезать их.
— Али зубы у тебя железные? Давай.
— Кусачки есть.
— А чего потом на столбы натягивать?
— Так сам говоришь — кусай.
— Мало ли что? Помогайте вот.
Шофер решительно выпрыгнул па дорогу, подергал упругий провод, оглянулся на Преловского. Тот тоже вылез, постучал в стенку фургона, чтобы и Шаранович выходил.
Минут двадцать распутывали они стальные негнущиеся провода, и Преловский все оглядывался на дверь фургона, ждал, когда выйдет Шаранович. Не вышел — видно, уснул крепко.
Снова поехали, и снова поползли те же мысли. Национализм?! Знать бы в точности, где, в какой момент забота о национальном перерастает в национализм? Да полно, связаны ли они, не антиподы ли они? Не может человека, заботящегося о национальном, не беспокоить вопрос, как относятся другие к его национальности. Националист презирает все не свое и тем обязательно вызывает ответное презрение. Странно звучит, но можно сказать: национализм не национален. Именно он порождает нацизм — террористическое господство… не нации, нет, а чего-то, что вовсе уж не считается даже и со своим национальным…
Всегда дорога усыпляет. И, странное дело, будит мысли, Жаль, что эти вот, о национальном, не годятся для войны — не вставишь их ни в листовку, ни в радиопередачу для солдат противника…
Когда Преловский снова очнулся, увидел, что машина стоит, уткнувшись в высокий кустарник, — тонкие ветки дотягивались до лобового стекла. Первое, о чем подумалось, — авария. Выскочил из кабины и увидел шофера и Шарановича, спокойна покуривавших возле раскрытой двери фургона.