Записки лимитчика

Стукнула дверь, Яков Борисович вышел в коридор, тяжело прошаркал в кухню — брякнули плошки. Надо бы выйти к нему...

— Вы не видели здесь моих внуков? Я имею в виду четвероногих? — Бравин поднял лохматые брови, оглядывает углы, кряхтя заглядывает под стол.

Кошки у него разбежались. С появлением Ванчика он больше не называет меня «молодым человеком» и «молодым интеллигентным человеком». Они быстро поладили. Яков Борисович угостил его желудевым кофе, Ванчик же получил доступ к толстенной английской книге по боксу, изданной в двадцатые годы и вывезенной, кажется, из Германии, где Яков Борисович бывал. В ней полно цветных иллюстраций. По вечерам сидят вместе перед телевизором, разогревают суп, когда меня долго нет... Я вас понимаю, Яков Борисович! Я вас хорошо понимаю. Мне хочется сказать ему это, но я ничего не говорю. Или говорю незначащее. Да разве так уж важны слова? В первую очередь, отношение, улыбка. Важна, черт возьми, приязнь!

А на следующее утро оказывается, что ничего нет важнее и драгоценнее слов — самых простых, утренних. Жидкий свет заливает комнату — еще рано, — форточка открыта, и кто-то с улицы затмевает собой окно, заслоняет форточное отверстие широким бурым лицом; глаза у человека мигают, вылетают слова:

— Я же вижу, как ты бьешься! Давай помогать друг другую.

Николай плотник. Еще две недели тому назад я его не замечал, не было нигде, вдруг появился шут гороховый, громкий — в распашонке клетчатой — мохнопузый... Год 1928-й — синеет наколка не на руке, как водится, — на груди, в когтях у орла. И когтит орел, когтит...

Этого же года наколки я и потом встречал — многие из того поколения блатыжились, уходили в блатные. И вот совсем недавняя встреча, в новом времени. 1928-й год ехал в автобусе утром 15 мая, на нем — кепка черная искусственного каракуля, ремешок из кожзаменителя охватывал затылок; в глухую клетку плащишко распахивался на груди. И грудь была смугла под расстегнутым воротом рубахи заношенной, коричневые брюки мешковаты, дешевые черные полуботинки тщательно начищены. Лицо у 1928-го было сморщенным, шершавым, точно его долго оттирали пемзой; он был курнос, глаза прятались глубоко, задавливались лбом; в темных волосах — просверк сединки. Рука на поручне была сильной, цепкой, мохнатой, тоже с наколкой, только бледно-синей, непонятной, — должно быть, ее сводили, но уничтожить не смогли. Он почувствовал мой взгляд — почувствовал всей бедной шкурой: что-то дрогнуло в его задавлинах, рука цепенела... Выпрыгнул там, где сходят на ЧТЗ, побежал, оглядывался на автобус.

Звонила из Губерлинска Бестужева, Разговор прерывался и — возобновлялся ею:

— Встретишь ли?..

— Встречу...

Голос ее показался мне родным, забытым, жалостно беззащитным в той беспросветной ночи, какая, представилось, разделяла нас, текла из трубки. Точно самой Бестужевой не было больше среди живых, и только ее голос где-то томился, скитался.

В тот раз, когда мы разминулись, она останавливалась у тетки в Мытищах.

Как-то призналась в дурных мыслях, посещающих ее.

— Да, Володечка, не смотри на меня круглыми глазами: такие мысли приходят... Если бы ты знал, как я могу при случае подумать!

— В смысле гадко?

— В смысле...

Подарил ей букетик фиалок. Она была из гостей, сидела в моей — своей! — комнате, нога на ногу; что-то в ней появилось новое, я не понял. Ножом перерезала чёрные, туго обкрученные нитки на бледно-зеленых немощных стеблях. На ней было светло-зеленого отлива платье с тесной талией. Склонилась к рассыпавшимся фиалкам, я смотрел на ее прилежную прическу, на обозначившиеся при наклоне лопатки...

Ванчик все картины в музее имени Пушкина оценивал так: эту могут украсть, а эту — нет... Выходило у него любопытное. Весь ранний Пикассо: красть не,станут. То же — Клод Моне, Сезанн. Я обижен за Пикассо, за «наших импрессионистов» (знаменитых французов я называю нашими).

— Импрессионизм! — горячо говорю я Ванчику и рисую что-то в воздухе. — Впечатление. Жизнь непосредственная, художник застал ее врасплох... Нельзя же так легкомысленно!

— Можно, — отвечает мне одиннадцатилетний сын, и я вижу, чувствую, как живет, торжествует в нем Катеринино лукавство. Разрез глаз у него мой, а цвет их — Катеринин, какой-то потаенно синий... И губы: нижняя — моя, чувственная, толстоватая, а верхняя — матери. Нос безусловно мой: с горбинкой, которой я горжусь. Уши материнские, музыкальные...

На Садовом кольце были с ним свидетелями автомобильной катастрофы. Она как бы назревала — дрожало что-то в воздухе: вот-вот... Мы шли с ним, беспричинно насторожась, потеряв нить разговора. Вот-вот... В слитном потоке машин, как бы в едином теле, где дышала, пульсировала своя гибкая, выхлопным газом воняющая, изнемогающая от совершенства жизнь, вдруг стало нечем дышать. Что-то сбилось, стряслось, притерлось недопустимо, — визг железа, скрежет.

— Поцеловались! — басом сказало Садовое кольцо; одни люди побежали, другие замерли.

У Ванчика в глазах прыгнуло многозначительное: мы видели с тобой  э т о! Видели, видели. Гибельный обрыв сцепления, блаженства дыхания, торжества. Одно заклинилось, другое смялось в гармошку. И вопрос повис над Садовым кольцом: кому платить? Не замечали, не отдавали себе отчета, что уже давно платят. Но кому же, кому? Времени, судьбе.

Друг у Ванчика потом так же врезался под Пензой. Шел впереди тяжелый самосвал, тормознул резко... Единственный сын, заканчивал 2-й медицинский, родители выпали, как сказал Ванчик: не могли поверить, с ними отваживались, тем более бежать куда-нибудь, ехать на место гибели. Ринулись Ванчик с Костей, А когда появились на месте — машину, знакомые «жигули» цыплячьего цвета, кто-то успел основательно обшарить: исчезло что поценней... Это больше всего и поразило — бесчувствие. Недочеловеческое. Ванчик рассказывал, а у самого в голосе слышались слезы. Возвращались в Москву, было такое отчаяние, тело никто не хотел брать. В кузове открытом везли — грузовая попутка шла, шофер не брал денег, еле уломали. Крематорий и все остальное взял на себя Костя.

Хлопоты некоторых людей. Трещина

Хлопоты некоторых людей вокруг освободившейся квартиры. Челпанов, учитель, уехал — электропроводка висит сорванная... Выкорчевывал что мог. «А еще учитель! — скрипит за моей спиной кто-то. — Хорош гусь...» Оглянулся — никого. Дверь тяжелая отворена. Тянут карман ключи от пустой квартиры, точно чужой души. Первый этаж, окно смотрит в замоскворецкое прошлое: домики там пятятся в глубину, уютно сойдясь для беседы, покойно затененные старыми городскими деревьями... Всякое было в прошлом, конечно!

Пришла на прием болезненно-полная девушка, видел ее несколько раз в этом же доме — в раскрытом со двора окне второго этажа. Сероглазая, лицо, что называется, мраморное... Когда поглядывала сверху, в раме окна была девушкой эпохи итальянского Возрождения; читала, откладывала книгу, задумывалась. Люда Каменева. Просит содействия, живет с матерью и младшим братом в 14 метрах. Давно стоят на очереди, Челпановская двухкомнатная кому другому не подарок, потому что дом прошлого века и таких же удобств, — а их спасет. Что же я? С жаром обещаю что-то, зачем-то начинаю говорить, что сам, в сущности, бездомен, чувствую — ей неинтересно — ведь глупо? А потом тупо думаю, когда она уходит: вот ты и влип, с чужими бедами воин, — зачем было обещать?! Но уж Соснин-то, по крайней мере, будет знать — это я себе обещаю.

Ванчик все узнает, переживает за меня, дает советы:

— Им надо дать, правда? Давай отдадим ключи этой Люде! Пусть займет квартиру, пока другие не прибежали...

Ах, Ванчик, Ванчик! Он прятался в зарослях, играл с той стороны смотрительского дома, где разросся сад, — яблони задичавшие накрывали его. Наружные оконные створки были распахнуты, крупная решетка сквозила, обещая всем мир зеленый, избыточно солнечный, шепчущий; он все слышал.

Еще кто-то хлопотал, носились слухи окольные; тетя Наташа передавала, глядя в землю, согнувшись, а потом поворачивала лицо набок — глядела снизу хитро, точно старая умная черепаха, на миг высунувшаяся из-под панциря.