Страница 3 из 5
В немецком окопе оказалось лишь несколько человек – сни лежали в липкой грязи, мертвые или смертельно paненые. Это была ловушка. Вражеские пулеметы ударили с флангов, заговорили минометы, со страшным грохотом рвались тяжелые снаряды, наполняя все вокруг тучами свистящих осколков и клубами дыма. Санитары бегали по окопу, не успевая перевязывать раненых. Пришлось соорудить бруствер из трупов убитых. Были отбиты три немецкие контратаки.
С наступлением темноты пришел приказ: «Окоп сдать. Вернуться во второй эшелон». Едва держась на ногах, они начали отступать поотделенно и собрались в траншее на переднем крае. Вдруг Перкс пошатнулся и упал. Брендон и Холм наклонились над ним, стараясь в темноте ощупать его голову.
– Что с тобой, Перкс?
– Все, дружище. Мне крышка!..
– Беги за санитаром, Холм!
– Не к чему, дружище… кончаюсь я… напишите женке… мне хорошо с ней было… и пусть не грустит…
Когда подоспел запыхавшийся санитар, Перкс был уже мертв.
Душа моя, беги, скройся от этого безумия, от этого святотатства, от разрушенных деревень и мертвых нив, от горя, страданий, неумолимой смерти, от увечий, грязи, изнеможения, от смрада гниющих трупов и немытых тел живых, беги, душа моя, скройся!
Командир роты не знал, как быть с Перксом. Он не хотел оставлять тело в траншее, где его будут топтать в темноте сапогами, а потом наспех зароют в землю солдаты какой-нибудь чужой части. Но он знал, что люди измучены.
– Есть добровольцы отнести Перкса в тыл и там похоронить? – спросил он.
Холм и Брендон ответили в один голос:
– Да, сэр!
Здесь, на передовой, они даже не могли снять винтовки. Труп был необычайно тяжел.
Они, шатаясь, тащили его к перевязочному пункту. Темное небо по временам озарялось вспышками ракет и отблесками орудийных разрывов. Иногда снаряды рвались совсем рядом, но солдаты едва обращали на это внимание… Ремни носилок нестерпимо резали плечи, пальцы сводила судорога, непосильная ноша оттягивала руки, все тело ныло, моля об отдыхе. Они проваливались в воронки, спотыкались о камни и кочки, скользили в жидкой грязи. Всякий раз, когда они роняли носилки, им казалось, что они причиняют Перксу боль, наносят ему тяжкое оскорбление «Дойдя до перевязочного пункта, они опустили свою ношу на землю и попросили дать им колесные носилки. Потом они молча переложили на них труп и, изнемогая от усталости, мучительно борясь со сном, двинулись дальше по дороге.
Никогда не узнает Дорогу тот, кто сам не прошел по ней; лишь немногим довелось изведать во всей полноте ее радость и горе, для многих же она навек осталась неведомой. Дорога – это погост, усеянный костями: на погосте берет она начало, через погост пролегает она, и в конце ее – тоже погост.
Днем Дорога тиха и пустынна: солдатские башмаки и колеса повозок не месят ее грязь, в глубоких воронках, до краев полных воды, не мелькнет человеческое отражение. Днем Дорога безмолвна. Но по ночам она оживает, оглашается тяжелым и мерным гулом. По ней с грохотом и скрежетом ползут обозные повозки, орудия, фургоны с боеприпасами, катятся санитарные двуколки, раскачиваясь и подпрыгивая на ухабах. По ней бредут измученные солдаты – взвод за взводом, рота за ротой – молчаливые, покрытые грязью герои. На колесных носилках бесшумно везут мертвецов. Все, что движется к фронту, полно сил, юности, жизни. Все, что движется с фронта, бессильно, дряхло, мертво. Над Дорогой воют и рвутся снаряды; пули со свистом высекают из булыжников золотистые искры; мины оставляют на ней зияющие воронки.
А едва забрезжит рассвет, прогремит последняя повозка, провезут последние носилки, и тогда сонмы призраков заполняют Дорогу – это армии павших в бою, грозно молчащих героев; батальон за батальоном, бригада за бригадой проходит по дороге загубленная юность Европы – обратно, домой, на Родину, мимо безмолвных часовых, мимо пустых, разрушенных домов.
IV
Да не запятнает меня ничто недостойное, дабы не презрел я себя самого.
Прошли недели, за ними – месяцы. Перке был убит, Хакстейбл – ранен, Холма перевели на опорный пункт. К отчаянию добавилось одиночество. Только теперь, когда Брендон растерял своих товарищей, он понял, как поддерживала его грубоватая дружба с этими людьми – буфетчиком из лондонского предместья., коммивояжером какой-то торговой фирмы, простым фермером из Девоншира. Он отдавал им все тепло своей души. С болью вспоминал он маленького Перкса, тосковал по Холму и Хакстейблу и даже не осуждал Холма за то, что он выклянчил себе назначение в тыл.
В июне тысяча девятьсот восемнадцатого года немцы предприняли большую газовую атаку. Когда она началась, Брендон стоял на часах у штаба батальона. Он дошел до такого состояния, что ему уже было безразлично, убьют его или нет. В нем жило лишь одно стремление, упорное, настойчивое – не утратить душевную чистоту, не совершить ничего такого, что заставило бы его потерять уважение к самому себе. Старательно и в то же время с каким-то тупым отчаянием выполнял он свои обязанности. Лицо его было безучастно, глаза потускнели, в них застыл ужас – слишком многое довелось ему увидеть.
Высоко в небе над цепью холмов светила луна, заливая разрушенную деревню мягким, сиянием и порождая причудливые черные тени; даже полуобвалившиеся стены, торчащие балки, кучи щебня и мусора, развороченная и вздыбленная земля казались прекрасными в эту тихую июньскую ночь, под серебристым светом луны.
Воздух стал свежее и чище – земля уже успела поглотить гниющие трупы и отбросы проходивших здесь армий.
Благоухание ночи, темнота, светлые блики – кажется, будто мраморная скала где-нибудь на греческом острове белеет под прозрачным покровом лаванды и мяты, словно обнаженная нимфа среди шелестящей листвы.
Как пахуч сегодня воздух – он благоухает свежим сеном, этот острый, пряный запах – фосген!
А утро увидит горы трупов с перекошенными синими лицами и пеной на сведенных судорогой губах.
Штаб батальона разместился в подвале разрушенного дома, примерно в восьмистах ярдах от передовой. Здесь начинался крутой склон, за которым виднелись гребни холмов, черневшие на фоне озаренного луной неба. Там проходила передовая с наблюдательными пунктами, откуда позиции противника просматривались далеко вглубь. Брендон стоял на обочине дороги, возле того места, где раньше находились ворота какого-то предприятия, – судя по котлам и развороченному оборудованию, это был пивоваренный завод. На обочинах был аккуратно сложен штабелями кирпич и щебень, убранный с проезжей части дороги, – все, что осталось от разрушенных домов.
Брендону была далеко видна дорога – с одной стороны она исчезала на ничьей земле – и довольно большой участок фронта. Иногда он прохаживался взад и вперед, но чаще стоял, опершись на винтовку с примкнутым штыком, и любовался красотой ночи. Близилось утро, но луна и звезды горели еще ярко, окутывая зеленовато-голубое небо мягким сиянием. Ночь была тихая, только со стороны немецких позиций тянул слабый ветерок. Откуда-то доносилось громыхание повозок, направлявшихся в тыл, да отчетливое позвякивание лопат и кирок рабочей команды, возвращавшейся в свою часть. Артиллерия молчала. И вдруг все небо от края до края озарило пламя, воздух задрожал от воя и свиста снарядов, а там, на передовой, раздались тяжелые взрывы и взметнулись языки огня. От неожиданности и страха Брендон невольно попятился. Он подумал, что началась артиллерийская подготовка. Но за первым залпом не последовало второго, и тогда Брендон с ужасом понял: «Газовая атака, тысячи газовых снарядов!» Он бросился к сирене и дал сигнал: «Газы». Из подвалов выбегали офицеры и, стараясь перекричать вой сирены, спрашивали: