Вася Алексеев

После июльских дней меньшевистские и эсеровские лидеры не рисковали выступать на Путиловском. Соглашателей встречали гневными криками, гнали с трибуны. Прежние единомышленники публично отказывались от них, объявляли о выходе из соглашательских партий. Случалось, рабочие собирали полные шапки эсеровских и меньшевистских партийных билетов и сжигали в заводских печах.

Рабочие требовали ораторов, которых знали, которым верили, — большевиков. Одним из любимых ораторов заставы был Володарский, слушать его приходили тысячи людей. Меньшевики и эсеры боялись его острого, меткого слова даже в те времена, когда их влияние на заводе было сильно. Теперь на рабочих собраниях они просто не решались вступать с ним в споры. Позднее с огромным вниманием, доверием, интересом слушали на заводе Серго Орджоникидзе. Путиловцы хорошо помнили приезд Ленина, его речь на митинге, так много открывшую рабочей массе. После июльских дней Ленин не мог приехать на завод, он был в подполье. Тем внимательнее слушала рабочая масса тех, кто нес ленинское слово, ленинскую правду.

Рассчитывать только на ораторов, присланных Петроградским комитетом большевиков, было нельзя. Митинги и собрания происходили очень часто, во всех мастерских, на улицах, в воинских частях. Молодые ребята, только вчера приобщившиеся к политической жизни, начинали сами выступать перед рабочей массой.

По Васиному предложению всех активистов Союза обязали сообщать о собраниях, которые назначались на предприятиях. Союз посылал агитаторов, и Вася разговаривал с каждым из них:

— О чем будешь говорить? Как думаешь построить выступление?

Иные поначалу обижались:

— Не маленький, нечего проверять!

— Постой, — Вася брал упрямого за плечо. — Ты от себя лично говорить будешь или от Союза молодежи? Ну, раз от Союза, так мы вправе знать, с чем ты идешь к рабочим. Передай им то, что говорит товарищ Ленин, объясни, что соглашатели окончательно, открыто перешли на сторону контрреволюции. Пока они верховодят в Советах, бессмысленно требовать, чтобы Советы взяли власть. Объясни, что вопрос теперь поставлен так — не нами, а историей поставлен, — либо полная победа контрреволюции, либо новая революция…

— Понятно…

— И не спеши, не комкай. У тебя есть такая манера — начнешь сыпать словами, никто не успевает их поймать. А людям понять надо. И не просто понять! Митинг — не урок арифметики в приходской школе. Нужно, чтоб твое слово зажгло людей… Ты выступление еще продумай и забеги ко мне через часок — расскажешь подробнее.

Друзья подчинялись. Раз Вася требует, значит, так лучше. Он знает, что нужно, и знает, как говорить. Сам он был оратором действительно превосходным.

Ребята еще не очень умели вести дела своего Союза. Платных работников не было. Протоколы, повестки, отношения писал кто придется. Бумаги с точки зрения канцелярского искусства выглядели не слишком красиво, иногда о них совсем забывали. Закроет председатель заседание и спохватится:

— Братцы, а где же протокол? Так и прозаседали без него?

Бывало, что протокол, написанный с большим старанием, оставляли в незапирающейся проходной комнате на столе, а назавтра искали и не находили. Куда девался? Может, кто мимоходом прихватил на цигарки, может, сторожу понадобилась бумага — плиту разжигать.

Но жизнь в Союзе была горячей. У ребят появилось такое чувство, что их всё касается — и происходящее рядом, в мастерской, и то, что делается далеко — на фронте, в стране, в мире. На собраниях, на дискуссиях, в клубе, случалось, брали друг друга за грудки. Доставалось меньшевикам, эсерам, анархистам. А после жарких споров спешили в театры, на экскурсии, за город. Всё чаще ребята уходили вечерами подальше от шумных улиц. Вытаскивали из-за поленниц, из ям, из-под половиц винтовки, занимались военным делом. Красная гвардия жила, ее отряды росли, и в них было всё больше молодежи.

Союз знали в районе, с ним считались. У него уже были свои представители в Совете, в завкомах, в цеховых комитетах. Незнакомые юноши и девчата часто приходили к Васе Алексееву. Притесняет хозяйчик, оскорбил мастер… «Кто же заступится, если не наш Союз?» И Союз заступался. Вызывали обидчика на заводский комитет. Шли к хозяйчику и предупреждали: не перестанет притеснять учеников — найдут на него управу.

Действовали организованно. Только вот Зернов любил управляться самолично. Иногда даже не управлялся, а расправлялся. Лабазника, у которого ученики, некормленные и непоенные, по четырнадцать часов в сутки таскали тяжелые мешки и бегали, разнося товары, он предупредил:

— С завтрашнего дня это бросить! Увижу, что заставляешь работать больше семи часов, — пеняй на себя. Разобью тебе рожу и всю лавку разнесу к чертям. Понял, кровосос?

Он грозно глядел на лабазника и стучал по прилавку рукояткой массивного смит-вессона.

Кровосос кланялся:

— Всё будет сделано. Не извольте беспокоиться. Мы понимаем…

Но едва Зернов ушел, лабазник выдрал одного мальчишку, для спокойствия заперев предварительно дверь на крюк. Другому посулил порку попозже.

Исполнить обещание, данное Зернову, он и не собирался, но через несколько дней анархист снова пришел в лабаз. На этот раз разговор не состоялся. Зернов просто схватил с прилавка примус и запустил им лабазнику в физиономию. Потом сшиб с полок банки-склянки и объявил, что в следующий раз не оставит камня на камне во всем лабазе. На истошные крики и звон разбиваемых банок сбежались соседние лавочники, но, увидев зерновский смит-вессон, не решились подходить близко.

Случай этот повлек за собой всякие мало приятные объяснения. С Зерновым было вообще много хлопот. Он еще оставался членом организационной комиссии, как эсер Васильев и двое меньшевиков. Но молодежь отворачивалась от них, всё решительнее шла за большевиками.

Потом, почувствовав, как быстро сходит на нет их влияние, меньшевики попробовали расколоть Союз. Они вышли из него и объявили, что создают новый. Маневр окончился бесславно. За меньшевиками пошло лишь несколько парней, да и те скоро вернулись в Социалистический Союз молодежи.

— Скучно у меньшевиков, как в богадельне. Приходят туда очкастые адвокаты, говорят речи, ругают большевиков… Слушать противно, — объясняли они.

Часто по вечерам собирались в райкоме на Новосивковской или отправлялись гурьбой в центр — посмотреть, что там происходит. А в центре митинговали. Но это были митинги контрреволюции, собиравшей силы. На углах людных улиц стояли убранные зеленью, увешанные трехцветными флагами грузовики. С них произносили речи офицеры, какие-то верзилы в гимназических фуражках, господа в котелках. Послушать их останавливались лишь немногие прохожие. Рабочие называли эти митинги собачьими.

На Невском

Петербург всегда был городом, где крайности как бы поляризовались — центр и окраины. Самое пышное, лезущее в глаза богатство — и самая неприкрытая горькая нищета. В эти недели центр и окраины представляли собой два политических полюса, два лагеря, готовящихся к схватке насмерть. Господа кадеты и не совались за Нарвскую заставу. После февраля они было устроили себе там гнездо — сняли хорошее помещение (денег у них хватало), открыли отделение «Партии народной свободы». Собрания их становились всё малолюднее и кончались скандалами. Приходили заводские ребята и не давали кадетам говорить. Потом рабочие просто выгнали их из района. Кадеты ушли и уже не возвращались. Но в центре, на улицах, где они были среди своих, ораторы в хороших костюмах, странные личности в солдатских гимнастерках и с выправкой офицеров чувствовали себя уверенно. Стоило крикнуть на Невском про рабочего парня, что он большевик, и это было сигналом к расправе.

Именно в это время заставская молодежь начала устраивать вылазки в город. До Невского добирались долго. Трамваи ходили плохо, да и деньги на билеты были не всегда. Частенько ходили пешком. По дороге Вася и другие большевики наставляли ребят:

— Лучше всего этих говорунов сбивать вопросами. Прикидывайся дурачком, будто ничего не понимаешь, и спрашивай, выводи на чистую воду. Вопросами таких ораторов знаете в какое смешное положение можно поставить?