Ключ от двери

«Все это скоро кончится», — подумал он, и теперь ему еще яснее, чем лицо мертвого Бейкера, представился само­лет, повисший между деревьями, словно огромная туша в мясной лавке. Он представлял себе это даже отчетливее, чем партизана, которого отпустил, и чем засаду, которая не раз вставала в его воображении. Он видел самолет, повисший между высокими домами, словно мертвый кит, перегородивший улицы Лондона, он висел и в Змеином бору, где Брайн любил играть в прошлом, которое не было боль­ше забытым сном, — широкий фюзеляж меж деревьев над маленьким ручьем, который он часами пытался запрудить и отвести в сторону, пока, во сне, самолет не грохнулся на землю, и тогда он вернулся к действительности. Теперь он чувствовал себя лучше — головная боль утихла. Лопата казалась не такой тяжелой, и ему уже больше не было жаль ни часовых, ни себя. Он наслаждался тяжелой работой, у него появилась охота к ней после столь долгого заточения в радиорубке. Бодрый и радостный, он перестал копать и поглядел на других, увидел, что они еле двигаются в изне­можении. Солнце не изнуряло его, лес даже издали казал­ся зеленым и прохладным, словно посылал ему часть своей благодатной тени.

Когда ему разрешили уйти, он пошел один между дере­вьями в умывальную, чтобы напиться и окатиться водой, а оттуда — в казарму за ложкой и миской. Умывальная была недалеко от берега, и он увидел проходившего мимо малай­ского рыбака с длинным шестом на плече, а милях в двух, в муонгской гавани, сновали серые и черные корабли на фоне разноцветных портовых строений, и ему подумалось, что они чем-то напоминают выстроенные на подоконнике дорогие детские игрушки. Он стоял у колючей проволоки, позабыв на мгновение о голоде и жажде, удивляясь тому, что он здесь, внутри этой крепости, когда там, вдали, столь­ко кораблей с дымящими трубами, похожих на водяных жу­ков и готовых плыть во все концы света. «Я называю себя коммунистом и в то же время, как раб, строю этот вал из мешков с песком для защиты от коммунистов».

—Насколько я тебя знаю, ты не коммунист, Брайн,— сказал Нотмэн, когда они накануне вечером говорили о по­литике.

—Но я и к этой системе не принадлежу, поверь мне.

—Я тебя не виню, — продолжал Нотмэн. — Едва ли кто-нибудь на твоем месте сохранил бы рассудок, почти все люди с ума посходили, и все же я надеюсь, что когда-ни­будь они образумятся.

— Так кто ж я по-твоему? — спросил Брайн.

— Ты бы мог быть социалистом, если бы больше читал и знал о социализме.

— Гитлер был социалистом, — сказал Брайн со сме­хом. — Национал-социалистом, а я не хочу иметь ничего общего с такой дрянью.

— Он не был социалистом, — стал терпеливо объяснять ему Нотмэн, — он только притворялся, чтобы обмануть ра­бочих. А сам заискивал перед крупными капиталистами, которые использовали его для ограбления евреев и в конеч­ном счёте для подавления рабочих. И рабочие попались на удочку. Нет, уж если тебя кем и можно назвать, так это социалистом-анархистом.

— Может быть, — согласился Брайн, но он верил, что все люди братья и что все богатства мира нужно по спра­ведливости поделить между теми, кто трудится: врачами и рабочими, архитекторами и механиками. Вот как думают те, по другую сторону этого вала, и, если даже они, как утверждает Нотмэн, не могут быть истинными социалистами, все равно их боятся и его все-таки заставляют строить укрепления, чтобы их сдержать. — Но у меня теперь открылись глаза. Остается только научиться видеть, а если один человек видит, то может быть, вслед за ним прозреет и другой.

— Нужно время, — сказал Нотмэн. — чтобы мир объ­единился, и я имею в виду не только рабочих. В наши дни это происходит, так сказать, кружным путем. — Он рас­смеялся. — Но часто именно так и бывает.

— А ты не думаешь, что нужно делать что-то, старать­ся это приблизить? — настаивал Брайн.

— Да, но только то, что можно сделать, не изменяя себе. История работает на нас, поэтому жди своего време­ни: ты даже не будешь знать, что пора действовать, ты вдруг обнаружишь, что действуешь, и действуешь пра­вильно.

Брайна эти рассуждения не удовлетворили, ведь в джунглях партизаны действовали, он видел это своими гла­зами, слышал, как их пули свистели вокруг него.

Он встретился с Мими в «Египетском кафе» вечером, накануне своего отъезда. Они сидели у зарешеченной две­ри, за которой трещали цикады и квакали лягушки.

—Рядом с каждым кафе насекомые и животные уст­раивают свое собственное кафе, — сказал он со смехом, вер­тя в руках стаканчик с неразбавленным виски.

Он поежился, чувствуя холодок их встречи, и подумал, что было бы гораздо лучше, если б они из деликатности, во имя прошлого, полчаса назад вдруг решили бы не идти на это свидание.

Она была не накрашена, ее волосы были схвачены сза­ди ленточкой — в первый раз она, видимо, решила показать ему, как они отросли за эти недели.

— Я решила не приходить, — сказала она. — Но не могла.

— Я тоже не мог, — сказал он. — Я чувствую себя пре­дателем, негодяем.

— Почему? — она широко раскрыла глаза.

— Потому что бросаю тебя, а сам этого не хочу. Ко­рабль меня ждет, чтобы отвезти за восемь тысяч миль, а мне вовсе не хочется ехать.

— Это глупо.

— Нисколько. Я не хочу ехать. Но у меня не хватает решимости. Я хочу остаться здесь с тобой. Но знаю, что не останусь. Я сделаю то, чего не хочу.

— Рано или поздно всякому приходится так поступать. Для тебя это будет не в первый раз. Да и не в последний.

— Верно, — сказал он, опрокинув стаканчик, и виски горячей струйкой обожгло ему горло. — Действительно, да­леко не в первый раз, если уж ты заговорила об этом. Но никогда раньше я не ощущал этого так остро.

Насекомые, как иголки, проникали сквозь двери и ре­шетчатые окна ветхого кафе, густым облаком кружились около гирлянд электрических лампочек. Столики в кафе ломились от бутылок, вокруг слышались громкие шутки; драки здесь бывали по крайней мере раз в месяц — каж­дую вторую получку, и кафе часто закрывалось.

— Мне скоро нужно идти, — сказала она тихо, надеясь, что он не будет ее удерживать. — Сяду на следующий па­ром. Я должна быть уже на работе, и, если не приду, меня уволят.

— Я пришлю тебе книги, как обещал.

У обоих голос не дрогнул, но он почувствовал, что без­надежность захлестывает его, словно морская волна.

—Что ж, это будет очень мило с твоей стороны, если пришлешь.

— Ну конечно, пришлю. И буду тебе писать. Кто зна­ет? Может, я даже вернусь через год, или через десять, или через пятнадцать лет — зайду в «Бостонские огни» и по­танцую с тобой раз-другой, прежде чем ты меня узнаешь. — Этого не будет, — сказала она.

— Да, пожалуй.

— Ты никогда больше не уедешь из Англии. У тебя будет слишком много работы и всяких развлечений.

— Ну, то и другое трудно совместить, — засмеялся он. Она встала.

— Я возьму велорикшу до парома.

Они вышли, поглядели немного на туманные лучи до­рожных фонарей, пронзавшие сердцевидные тени, как стре­лы, обозначающие любовь, но без инициалов. Он взял ее за руку, поцеловал ее в глаза, в губы и почувствовал, что она ответила ему на поцелуй, обняв его одной рукой.

—Прощай, Мими. Береги себя.

Она поколебалась, затем повернулась к нему.

—Помнишь, ты рассказывал мне тогда ночью о том, что было в джунглях... Ты вел себя храбро. Я все поняла. Это было просто замечательно. Ты правильно сделал, что не стрелял в них.

Он провожал ее глазами, когда она шла к ближайшему рикше, видел, как легкий силуэт опустился на сиденье. Ноги рикши завертели педали, и вскоре Брайн, стоя на пороге, уже не мог расслышать шороха шин. Вместо это­го на него нахлынули звуки, громкие, незнакомые, но яв­ственные, — это в нем бушевало море, и он, повернувшись, пошел в другую сторону.

Весь день за окном вагона мелькали знакомые пейза­жи — сначала поезд мчался, как стрела, среди рисовых по­лей и вдоль болот, потом устремился к горам, извиваясь, словно кривая переменного тока, которую рисовали на дос­ке в радиошколе. Красивые названия вспыхивали в тайниках его памяти: Кеда, Келантан, Перак, Тренгану, Паханг, Селангор, Негри Сембилан, — мерно и уверенно выстукивали колеса, и это было приятным разнообразием, помогало забыть о джунглях, которые раскинулись под облаками, у горных вершин, и об укрепленных бунгало на окраинах деревень. Круглые блестящие колеса поезда к вечеру домчали его до Куала-Лумпура, большого города, где в половине восьмого солнце закатится точно так же, как закатилось в Пулау-Тимуре сутки назад, когда он лю­бовался закатом из двери казармы, прежде чем пойти к Мими.