Ключ от двери

Словно граната разорвалась у Брайна внутри, и по телу разлился болезненный страх, но и в этом тумане он почув­ствовал, что стаскивает с себя вещевой мешок и дико кри­чит, надеясь, что другие его услышат, кричит долго, высо­ким голосом и готов кричать без конца, но его крик те­рялся среди кустов и деревьев. Мешок покатился вниз, а ведь когда он его снимал, то думал, как бы его не упу­стить; но только теперь, почувствовав, что и винтовка от него ускользает, он понял, как разумна была эта мысль.

Он сполз вниз, весь переполненный страхом и отчая­нием. И все же мысли его метались, он в глубине души ждал возможности что-то предпринять и не хотел искать спасения в бегстве от смертоносного ножа. Дерево, земля, кусты и запахи джунглей, воспоминания о тщетных поис­ках самолета — все смешалось в его сознании. Человек зарычал («Этот болван думает, что я хочу на него на­пасть. Почему?»), и в то мгновение, когда нож оставался занесенным, здесь, в тишине леса, Брайн с удивлением успел заметить столько подробностей — молниеносно, зве­риным чутьем он чувствовал все, словно в надвигающемся кошмаре.

Клинок ножа был гнутый и ржавый, наверно, долго мокнул под дождем в джунглях, но острие у него серое — значит, он недавно наточен. «Мне крышка, — подумал Брайн, и эта короткая мысль исходила из той части его существа, которая была враждебна ему самому, — он меня убьет». Он крикнул, объятый страхом, поняв вдруг чувства этого человека, который тяжело дышал и рычал, готовясь нанести удар. И его руки метнулись вперед, по­винуясь инстинкту самосохранения.

Оба подпрыгнули разом; руки Брайна зловещим и точным движением протянулись к ножу — старый прием самозащиты без оружия, которому его много лет назад научил на картонажной фабрике Артур Эдисон. Он за­хватил запястье и локоть жесткой, как проволока, руки, державшей нож, и вывернул ее, рванув изо всех сил в сторону и назад. Прием удался, и он сам пришел в ужас от этого, тело его покрылось испариной, и со своей нере­шительностью ему пришлось бороться не менее напряжен­но, чем с действительной опасностью.

Он глядел на лезвие ножа, отведенное далеко назад, и ему захотелось смеяться, потому что он сумел это сде­лать, но он подавил в себе эту слабость, боясь обессилеть от смеха. Противник зарычал и ударил его ногой, разбив ему лодыжку, потом рванул схваченную руку и свободной рукой нанес удар, но Брайн не обращал внимания на боль, а его противник даже не успел сообразить, что мо­жет перехватить нож другой рукой. Чем сильнее Брайн, скрежеща зубами, сжимал ему руку, тем больше тот сла­бел, и вскоре было уже нетрудно заставить его бросить нож. Это было глупо, ведь Брайн мог сломать ему руку, которую сжимал изо всех сил, напрягая мускулы, окреп­шие за годы труда, и он знал, что долго этого никому не выдержать. Брайну хотелось засмеяться и выпустить руку, сказать этому человеку, чтоб он перестал, не был таким идиотом. Нож выскользнул и исчез в зелени лист­вы. Брайн отшвырнул незнакомца быстрым, как молния, ударом кулака и ноги. Теперь его снова охватил страх, он тяжело дышал, споткнулся о свой вещевой мешок и винтовку, а незнакомец вылез из кустов и шарил по земле.

Брайн поднял винтовку: «Этот болван может снова на меня наброситься, но тогда я вышибу ему мозги, да так, что они на деревьях повиснут. И чего он на меня взъелся?» Брайн достал патрон, громко щелкнул затво­ром и сам понял значение этого звука, только когда звон­кое эхо замерло вдали. Партизан стоял теперь, подняв руки, в десятке шагов от Брайна, настолько близко, что Брайн видел, как подергивается левый уголок рта на его застывшем и покорном лице. Зачем он поднял руки? По­чему не побежал? Он поставил затвор на предохранитель, чтобы не спустить случайно курок. Теперь Оджесон не сможет его обвинить в том, что он не принял меры пре­досторожности. Молчание становилось невыносимым, он шевельнулся, хрустнул сучок.

— Беги, — сказал он, боясь, что этот человек сума­сшедший и может снова на него броситься, — катись к черту. — И он пригрозил ему винтовкой, если тот не по­слушается.

Какой-то внутренний голос твердил Брайну, что это враг, но Брайн отбросил эту мысль, считая, что так будет лучше и для этого человека, и для него самого. Может быть, он не понимает по-английски?

— Беги, ну...

Человек вдруг оправился от замешательства, с лица его исчезла равнодушная покорность пленника, он повер­нулся, прыгнул и скрылся в джунглях. Брайн стоял на месте, словно оледенев, потом рука у него дрогнула, и он, поставив ружье между ног, прислонился спиной к дереву, чтобы закурить сигарету. Над головой гудел самолет, но Брайн был так потрясен, что даже не взглянул на него, уставившись в землю.

Войны в Малайе и всего, что он о ней слышал, словно не существовало в этих темных и влажных джунглях, и он подумал, что у этого человека, наверно, есть где-ни­будь неподалеку хижина и садик и, приняв его, Брайна, за одного из тех, кто разграбил ее на прошлой неделе, он теперь ждал в засаде его возвращения.

Ноги у Брайна стали как резиновые, и он, ослабев от смятения и угрозы смерти («он хотел меня убить, ну ко­нечно, это по его роже видно было»), пошел обратно, туда, где расстался с остальными. Может быть, этот человек — бандит; Брайн отогнал эту мысль, но она верну­лась снова и неотвязно его преследовала, как будто уве­ренность, что это так, каким-то образом могла укрепить его рассудок, неведомым путем спасти его душу. Но, как бы там ни было, он не бандит, а коммунист. А это боль­шая разница — уж настолько-то Брайн мог разобраться. И перед ним возникла картина: хмурый осенний день не­сколько лет назад, еще во время войны, обеденный час около фабричной столовой — картина эта составилась из воспоминаний о многих таких обеденных часах, — оратор коммунист говорил о Советском Союзе, истекающем кровью в упорной борьбе против немецких нацистов и итальянских фашистов, о том, что пора Англии и Аме­рике открыть второй фронт, и тут из толпы раздался выкрик:

— А ты почему не в армии, приятель? Но кто-то перекрыл крикуна:

— А ты сам почему не в армии?

И взрыв хохота не дал ему больше говорить.

Брайн прислонился к дереву, не в силах удержаться от смеха; яростная издевка вырвалась наружу: «А я его отпустил! Оджесон и все вы, сволочи, я отпустил его, по­тому что он — товарищ! Я не убил его, потому что он — человек». И вдруг уверенность, что это был партизан, словно удар кулака, свалила его на землю, и он корчился и смеялся, вне себя от радости, ничего не видя вокруг, хохотал, потому что человек остался жив, кто бы он там ни был. «А все-таки он враг, надо было вскинуть винтов­ку и пригвоздить его к земле пулей, как он пригвоздил бы меня своим ножом, будь у него хоть малейшая возмож­ность. — Он закурил. — Пожалуй, лучше вернуться и по­глядеть, не нашли ли они там самолет. Но теперь, если какой-нибудь умник скажет мне: «А ты почему не в ар­мии?» — я ему сумею так ответить, что он только рот ра­зинет». Он шел тихо, боясь, что рядом окажутся другие партизаны и на этот раз ему повезет меньше. Он похоло­дел от страха и вдруг узнал кожух мотора, возле которого расстался с остальными, — алюминиевый ящик, заклю­чавший в себе сложный самолетный мотор, и вид этого ящика живо напомнил ему щелканье предохранителя, про­звучавшее несколько минут назад. Он начал подниматься вверх, мимо зловещих остатков самолета, туда, где на­деялся найти своих. И вдруг неожиданно для самого себя он начал стрелять по верхушкам деревьев, в небо, выстре­лил пять или шесть раз подряд по тем призракам, кото­рые вызвал в его солдатском воображении образ комму­ниста. Он расстрелял всю обойму, теперь уже тщательнее прицеливаясь в призрачные тени меж деревьев, и каждая пуля вонзалась где-то далеко в землю или в ствол, а оглу­шительный грохот тревожил и разгонял тишину в этих горах. «Что ты делал на войне, папа?» — «Я поймал ком­муниста и отпустил его». — «Почему же ты это сде­лал?»— «Потому что он был человек». И не все будут смотреть на меня как на конченого. «Брайн, мой маль­чик, я горжусь тобой», — сказал бы его старик.