Ключ от двери

— А зачем? — спросил Брайн. — Работы сейчас много.

— Мне в армии служить больше нравится, чем рабо­тать. — сказал Берт.

За стеной, сложенной из плит песчаника, протянулось кладбище, на многих могилах клонились под ветром трава и цветы, отсвечивая снежно-белым, алым или коричневым на фоне мрамора. Было воскресное утро; люди пришли сюда навестить родные могилы и хлопотали возле них с садовыми ножницами и лейками. Брайн сказал двою­родному брату:

—Я тоже хочу в некотором роде завербоваться, толь­ко на всю жизнь. Я женюсь.

Оба остановились. Берт схватил его за руку и посмо­трел ему прямо в глаза.

—Не может быть.

—Да, женюсь. На Полин. А что, ведь мы давно с ней гуляем.

— Да брось ты.

— Что значит «брось»? — Он ждал от Берта каких-то других, горячих слов, а так непонятно даже, что он хотел сказать, считает ли его дураком или разумным че­ловеком, сумасбродом или просто шалопаем, способным жениться только потому, что ему хочется новенького, а мо­жет, думает и то и другое. Но он недооценивал Берта, тот хитро взглянул на него и, прищурив один глаз, спро­сил:

— Она что, ребенка ждет?

И протянул ему пачку сигарет, наверно чтобы смяг­чить свою бесцеремонность, если он ошибся.

В первую минуту Брайн решил было сказать, что это не так, но не знал, насколько беременность Полин будет заметна к тому времени, когда они поженятся. Да и в лю­бом случае, если она родит ребенка, арифметика будет не­сложная, все можно на пальцах подсчитать, так что лучше уж признаться сейчас, чем потом оказаться трусливым лжецом.

—Да, она беременна, — сказал он. — И мы женимся.

Они пошли дальше, и теперь Берт держался чуть поо­даль, глядя ему в лицо и стараясь угадать, не обманывает ли он.

— Но ведь тогда тебе крышка! — с жаром воскликнул Берт. — Все, теперь ты уж на крючке, приконченный, при­шпиленный. А почему бы тебе не удрать?

— Потому что я не хочу. Ведь тогда я не смогу ее видеть.

— Да брось ты. Завербуйся, пусть тебя ушлют за океан, или на худой конец перережь себе глотку, сунь голову в петлю. Господи, тебе же только восемна­дцать!

— На будущий год девятнадцать будет, — ухмыль­нулся Брайн.

Берт был расстроен.

—Ну конечно, Брайн. А потом стукнет двадцать один, и мы дадим тебе ключ от этой самой двери; неужели ты не можешь подождать хотя бы до тех пор? Это ж просто идиотство какое-то — жениться в восемнадцать. Подумай, сколько у тебя впереди всяких удовольствий. Можешь бе­гать за всеми женщинами, какие тебе приглянутся. Я-то знаю, что женитьба — это не для тебя. Ты не из таких. Слишком уж ты большой шалопай, вроде меня.

— Знаю, — сказал Брайн. — Но я люблю ее, пони­маешь. Думаешь, я вынужден жениться, потому что у нее ребенок? Но ведь нет худа без добра. Конечно, если 6 я не любил ее, я бы еще крепко подумал.

— Тебе надо двадцать раз подумать, любишь ты дев­чонку или нет.

Брайн думал уже сто раз и знал, чего хочет. У По­лин будет ребенок, и они поженятся, потому что он любит ее. И незачем спрашивать себя, что он сделал бы, если 6 не любил ее, если б она была для него какой-нибудь слу­чайной знакомой.

—Эх, ты, раскис? — спросил Берт.

Брайн повернулся к Берту, сжав кулаки, готовый пу­стить их в ход.

— Ни черта я не раскис, отвяжись от меня. Я просто делаю то, что хочу и считаю правильным, а тебя не спра­шиваю, хорошо это или нет, потому что знаю: это хоро­шо, и я хочу этого.

— Ну ладно, раз так, — сказал Берт. — Что ж. Тогда позволь мне быть шафером на свадьбе.

Они пожали друг другу руки и еще не успели переме­нить тему разговора, как Берт уже пришел к выводу, что Брайн неплохо это придумал — жениться.

Поле пшеницы едва заметно суживалось. Комбайн мед­ленно полз им навстречу и миновал их раньше, чем они успели дойти до середины поля. Вокруг все так же колы­хались высокие хлеба, а комбайн, похожий на красного жука, уже поворачивал назад, и шум мотора, далеко слыш­ный в тишине осеннего вечера, был похож на ленивое ворчание какого-то невидимого мастодонта. Несколько сухих пшеничных колосьев торчали на тропке, точно головы, которые не смогли отрубить огромные ножи ма­шины.

Брайн взял Полин за руку, и они шли теперь к поло­гому янтарно-зеленому склону холма. Заметив, что она прихрамывает, он озабоченно нахмурился.

— У тебя все еще болит нога, милая?

— Да, вот здесь, сверху.

— Тогда мы не пойдем далеко, — сказал он, сжимая ей руку и надеясь, что боль пройдет, как только она пере­станет о ней думать.

Он застегнул начищенные до блеска пуговицы шинели и усмехнулся, поглядев на длинные темные волосы Полин, повязанные ленточкой; ее спокойное лицо, пухлые губы, белый лоб — все дышало какой-то силой. Она теперь больше не красилась и однажды даже спросила у него:

—Ты не против, если я иногда буду распускать во­лосы?

Впрочем, она ведь и раньше, не особенно увлекалась пудрой и помадой. Запах свежескошенной пшеницы за­ставил его резче ощутить грусть оттого, что они послед­ний вечер вместе и должны расстаться на несколько ме­сяцев, и он улыбнулся, пряча свою грусть.

— Надеюсь, мы хорошо проведем этот вечер. Она сжала его руку.

— Отпуск был такой короткий, правда?

— Но все-таки мы успели пожениться.

— Ты не жалеешь об этом?

Мимо прополз трактор, волоча за собой подводу с зерном, убранным комбайном. У молодого тракториста был оторван рукав рубахи. Его помощник улыбнулся им откуда-то сверху, с груды мешков.

— Мы еще молоды, так говорят все у нас на фабрике. Но, по-моему, лучше пожениться молодыми.

— По-моему, тоже, — сказал он со смехом. — Дольше можно побыть вдвоем.

Они поженились две недели назад, и обе семьи, а так­же все друзья толпились в тот день в вестибюле маги­стратуры, а потом набились в зал «Трафальгара», чтобы шумно отпраздновать торжественное событие.

—Тебе хорошо было эти две недели?

Она почувствовала по его голосу, что он расстроен, уже потому, что пытался скрыть это сейчас, когда они ни­чего не могли скрыть друг от друга.

—Мне было чудесно, — ответила она. Живот ее уже был заметен под широким пальто.

—Завтра в это время я буду в Бирмингеме.

—Я тоже хотела бы уехать. Мне тяжко с тобой рас­ставаться.

—Знаю. Мне ведь тоже нелегко.

Она спросила почему, наперед зная, что он ответит, и все же ей хотелось услышать это от него.

—Потому что тебя со мной не будет. — сказал он. — Я часто думаю, как бы удрать из армии. Просто убежать, и все. Они меня не найдут. Мы могли бы жить в другом

городе.

—Не делай этого, — сказала она. — Тебе всего два года служить. И все будет кончено.

— Вероятно, меня отправят за границу.

— Но ты скоро вернешься.

Он удивлялся, как может она говорить об этом с та­кой уверенностью, будто два года для нее сущий пустяк, а ему они представлялись безбрежным океаном. «Ее лю­бовь, должно быть, глубже, чем моя, спокойнее и прочнее, если это кажется ей таким пустяковым препятствием на пути к нашей семейной жизни. Но у нее будет ребенок, скучать ей не придется».

—Пойдем туда? — Она указала в ту сторону, где тропка разветвлялась на две: одна вела через луга, дру­гая — вверх по холму.

—Пойдем налево, — сказал он, сам не зная почему.

Она шла впереди, мурлыча какую-то песенку. С од­ной стороны был низкий поросший травой бугор, с дру­гой — кусты черной смородины. Пение птиц и ворчание комбайна, работавшего внизу, теперь едва слышались, и солнце, уже почти скрывшееся за холмом, освещало поля бледным желтым светом. Ветерок приносил белые семена лавровишни, и они хлопьями оседали на его серой шинели.

—Еще немножко, и ты будешь совсем как снежный ком, — сказала она и рассмеялась — ей почему-то легко было смеяться в этот вечер.

—А ты как снежная дева.

Ее пальто тоже было в белых хлопьях.

—Дева! Я теперь замужняя дама! — она останови­лась.— А как называются эти голубые цветы?