Ключ от двери

Они пили чай, а он сидел возле камина, силясь пода­вить рыдания, и это было нелегко, потому что он ясно по­нимал теперь, как дурно поступил. Но ненависть к роди­телям и жалость к самому себе пересилили, он не мог остановиться и все плакал.

Вера протянула ему чашку с чаем.

—Пей, брось реветь, конец света еще не настал.

Глаза его были прикованы к обложке, где храбрец со шпагой, казалось, плевал на всех на свете и никаких забот не ведал. А если и случались у него заботы, то лицо и шпага красноречиво говорили, что стоит только сразиться на поединке, и забот и неприятностей как не бывало.

Он ел хлеб с джемом, а сам продолжал читать. Книга постепенно овладевала им, и с каждой секундой шум и свет в доме отходили куда-то все дальше, а он уже спускался в подземелье замка Иф вместе с Эдмоном Дантесом, шел следом за стражей, невидимо проникал в камеру и всю ночь прислушивался к перестукиванию и перешептыванию через гранитный пол, слышал, как терпеливо царапает и скребет герой, стремящийся к свободе, и убеждался, что даже подземелья и гигантские тюрьмы не в силах удер­жать людей в своих стенах навеки, хотя четырнадцать лет—срок немалый, на четыре года больше того, что успел прожить Брайн. Он прислушивался к стуку и скрипу само­дельных инструментов и к еле слышному голосу — словно то был голос мертвеца, — говорившему о знании, свободе, о сокровищах, скрытых на острове Монте-Кристо.

9

Мистер Бейтс чувствовал, что он бессилен утихомирить класс. Мальчики были взбудоражены, говорили все разом.

Регулярного расписания как не бывало, будто ветром его унесло. Карту Южной Америки, нарисованную на доске (белым мелом — морские границы, коричневым — длинный изгибающийся хребет Анд), староста стер и до того за­былся, что вытряхнул тряпку прямо в классе; облака ко­ричневой и белой пыли проникли в толщу косых лучей света, падавших через окна.

Перекличка присутствующих и молитва перед уче­нием — все было позади, но мистер Бейтс, к неописуемому восторгу ребят, продолжал писать что-то за своим пюпит­ром. Брайн сидел довольно близко, он слышал резкий не­ровный скрип пера и шелест переворачиваемой бумаги. Что он там пишет в такой день? На кого тратит эти необык­новенные, неповторимые минуты? Может, это самое луч­шее, что он мог сделать в ожидании развития событий. Вздумай он отправить мальчишек в зал петь гимны, они бы, пожалуй, учинили бунт, а если бы и повиновались, то так вызывающе и дерзко, что сохранить строгую дисцип­лину оказалось бы уже невозможным.

—Бозуорт! — крикнул мистер Бейтс, заметив меловую пыль, осевшую на рукавах пиджака и на листе бумаги. Он бросил на старосту ледяной взгляд. — Сколько раз должен я повторять, что тряпку следует вытряхивать не в классе?

Но Бозуорт правильно угадал, что это только протест, не угроза.

—Простите, сэр, — сказал он, положил тряпку на пе­рекладину доски и отправился к своей парте. Извинение его осталось без ответа, мальчики по-прежнему видели лишь озабоченно склоненную голову, слышали скрип пера по бумаге — словно настойчивое царапанье барсучьих когтей.

Можно было подумать, что он пишет книгу. Шум в классе все нарастал, расходившееся море билось о пре­граду — скрип пера — и заставило наконец отклониться в сторону поток мыслей мистера Бейтса.

—Молчать! — рявкнул он, но море не отхлынуло, го­лос мистера Бейтса услышали только те, кто сидел совсем близко и всегда остерегался поднимать слишком большой шум. — Вы замолчите или нет? — крикнул он угрожающе.

Рев утих, волны отхлынули, но тишина, сменившая тре­вожный гул голосов, парализовала перо мистера Бейтса. Он сделал строгое лицо и обвел глазами сорок мальчишек, сидевших перед ним. Царапнув дужкой за ухом, поправил очки — ненужный жест, но в этот момент требовалось за­нять чем-то руки. Взгляды со всех четырех рядов старых изрезанных ножами парт с двумя неподвижно замершими учениками на каждой сошлись, как в фокусе, на его лице. Он безошибочно понимал, что этот молчаливый коллектив­ный взгляд выражает ожидание, что все ждут от него ка­ких-то слов; и секунды, проходившие в тишине, станови­лись зловещими, потому что он не находил, что сказать. Он, всегда державший класс в узде, не прибегая к тирани­ческим мерам, впервые не мог раскрыть рта, не мог заго­ворить с ними о том, что, как колючий кустарник, разра­сталось в их сознании.

—Я полагаю, вы знаете, — решительно прервал он молчание, — что сегодня вам раздадут противогазы?

Вопрос не нуждался в ответе. Все почувствовали облег­чение оттого, что он обратился к ним так ясно и прямо. Напряжение на лицах исчезло, по ним пробежала от од­ного к другому улыбка, будто прокатилось яблочко, подго­няемое ветром.

Начало было сделано, и мистер Бейтс продолжал, те­перь уже уверенно:

—Затем, ни географии, ни арифметики сегодня не бу­дет. — Улыбки стали шире, и мистер Бейтс мог вновь вер­нуться к своему недописанному письму. — Можете разго­варивать, но только вполголоса. Скоро должен зайти ми­стер Джонс.

И снова заскрипело перо, покрывая лист чернильной сеткой; шум взволнованных разговоров постепенно, как не сразу заработавшая огромная скрипучая динамо-машина, рос и рос, так что мистер Бейтс уже перестал его заме­чать.

— Я рад, что война, — сказал Брайн Скелтону. — Отец говорит, раз война — значит, теперь он получит работу. И каждую пятницу будет давать мне пенс. Если только, конечно, немцы не отравят нас газами.

— Сам-то я не боюсь, — ответил Джим, — ну а как же мама, папа, Морин, Фрэнк и остальные? Нас ведь се­меро, если начнут падать бомбы, мы еле втиснемся в наш подвал.

Брайн рассеянно переливал густую тягучую жидкость из одной чернильницы в другую и оставил на парте чер­ную лужицу, почти закрывшую собой первую букву его вырезанных ножом инициалов.

— А может, всем выдадут оружие, — произнес он неу­веренно, прикасаясь к лужице пальцами и затем вытирая их о фуфайку.

— Никакого оружия нам не дадут, — сказал Джим.— Заставят сидеть в подвале, и все. Просто не знаю, что мы будем делать.

— Твой отец получит работу — строить укрепления,— сказал Брайн. — Он ведь столяр, он это сможет. А знаешь, в нашем доме подвала нет.

—Стало быть, придется вам прятаться в убежищах.

О цветах, стоящих в горшках на окнах, никто не поза­ботился: без воды их желтые головки поникли. И никто не записал температуру воздуха и показания барометра на диаграмму, протянувшуюся на одной из стен цветными волнистыми линиями, словно на картинке с горной панора­мой в учебнике географии. В этот день полагалось заново наполнять чернильницы, но они остались пустыми. И ника­ких книг классу не раздали. Нарушение расписания убе­ждало, что не к чему соблюдать тишину, читать, писать или петь: наступила пора чудесной изумительной неразберихи, и хотелось верить, что так будет всегда, и если вот это и есть война, не такая уж она, в конце концов, плохая штука.

Думая о войне, Брайн представлял ее себе как войну на­полеоновскую, во всяком случае в отношении тактики: бар­рикады на каждой улице и Ватерлоо — солдаты в противо­газах — в полном разгаре повсюду, от Клифтон-гроув до Готем-виллидж. Воспитанный на «Отверженных» Гюго, он уже видел целые горы булыжников и нагромождения из мешков с песком, защищающие Дэнмен-стрит и все под­ступы к ней, и еще более мощные заграждения, закрываю­щие главные дороги, чтобы не прорвались танки. Воображе­ние рисовало ему такую картину: солдат в железной каске и с винтовкой наперевес бежит по улицам Рэдфорда, а сквозь решетку подвала с тревогой глядят мистер и мис­сис Скелтон и все маленькие Скелтоны. Тут происходит взрыв бомбы и падает дом, так что в воздух летят серые кирпичи (это они теперь стали серые, до взрыва они были красные). Может, и он тоже, как Мариус Понмерси, уйдет на войну и будет сражаться на баррикадах против немцев, а винтовку он себе найдет на улице, снимет с какого-ни­будь убитого солдата и перестреляет много врагов. И спа­сет Скелтонов, которые за кулисами его сознания все это время тревожно глядели сквозь решетку подвала на солдата, продолжавшего бежать по улице с ружьем наперевес.