Страница 18 из 81
По описанию Н. В. Гоголя, казаки — типичные маргиналы, выбрасываемые или уходящие сами из популяции, которой стало не хватать привычной пищи. Их поведение построено на двух мощных, хотя и вряд ли осознаваемых ими программах:
1. На отторжении всего усложненного, интенсивного, многовариантного. Все, что выходит за пределы самых простых дел и понятий, отвергается ими с предельной агрессивностью.
2. На ощущении, что людей в мире слишком много, и их число необходимо поубавить…Но в число «лишних», конечно же, легко попадают и они сами…
От самоуничтожения казаков может спасти только то, к чему они относятся с наибольшим отвращением. Кстати, и запойное пьянство — ведь тоже совсем неплохой способ самоуничтожения. Стоит прекратиться одному способу массового самоубийства, как на смену приходит другой.
Поразительно, но другой певец поляко-казацкой войны, Генрих Сенкевич, тоже описал идущий природный процесс…
Если внимательно читать Сенкевича, особенно «Огнем и мечом», легко заметить у него два интереснейших феномена.
Во-первых, для него запорожцы — чисто природное явление. Правда, Н. В. Гоголь никак не различает казаков, украинцев и русских. А Г. Сенкевич очень видит между ними разницу: «Сечь, занимающая незначительное пространство, не могла прокормить всех своих людей, походы случались не всегда, а степи не давали хлеба казакам — поэтому масса низовцев в мирное время рассыпалась по окрестным селениям. Вся Украина была полна ими, и даже вся Русь! …Почти в каждой деревне стояла в стороне от других хата, в которой жил запорожец» [35. С. 72–73].
«Так продолжалось год или два, пока не распространялась весть о каком-нибудь походе на татар, на ляхов или же на Валахию; тогда все эти бондари, кузнецы, шорники и воскобои бросали свои мирные занятия и начинали пить до потери сознания по всем украинским кабакам…Старосты тогда усиливали свои отряды, а шляхта отсылала в город жен и детей» [30. С. 73].
Как видно, мои подозрения подтверждаются — далеко не всякий украинец на зов казаков тут же испытывал приступ буйного помешательства, бросал мирные занятия и пулей мчался на войну. Это касается только весьма специфичного контингента — «низовцев», они же — запорожцы.
Но вот происходят чисто зловещие, но вполне природные явления: в январе тепло, как в мае; дичает скот; собираются в стаи волки; упыри гоняются за людьми («привычное ухо издали отличало вой упырей от волчьего воя») [30. С. 7], и «птицы ошалелые летят»…
А казаки тоже собираются в стаи, отказываются от хлебопашества и ремесел, начинают тут же пить горилку, пропиваясь до нитки, и непонятно зачем бросаются на людей… Смысла в их действиях не больше, чем в поведении нежити или тех же волков.
Второе любопытнейшее явление — Г. Сенкевич даже как-то не очень гневается на казаков. Скорее у него присутствует в отношении к ним эдакая сочувственная позиция; порой — чуть ли не любование красивыми людьми, живыми и мертвыми.
Так, Джим Корбетт, пуская пулю в Радрапраягского людоеда, сохраняет сочувственное отношение к зверю, занявшему «неправильное» место в пищевой цепочке. «На земле, положив голову на земляной забор, лежал старый леопард, погрузившись в свой последний крепкий сон…» [36. С. 139]. Интересно, что к туркам, и даже к татарам, отношение у Генриха Сенкевича иное — требовательное, порой обвиняющее. Видимо, все-таки считает их людьми. Казаков же он никогда не обвиняет ни в чем, просто описывает.
Только давайте не будем рассказывать сказки о войне двух разных народов. Так сказать, о столкновении разных «стереотипов поведения». Поляки Генриха Сенкевича — это, как правило, вовсе не этнические поляки. Разве что пан Заглоба может быть отнесен к их числу.
Но и Анджей Кмитец, и Володыевский, и Кшетузский — это «русская шляхта».
В ходе польско-казацких войн, в том числе и под стенами Дубно, сходятся люди одного народа, одного языка (между Андрием и его возлюбленной нет языкового барьера). Это — гражданская война славян, выбравших разные пути выхода из социоестественного кризиса.
Одни славяне не способны переходить к интенсивным технологиям и ведут себя вполне как двуногие разумные лемминги.
Другие славяне оказываются способны на человеческий способ разрешения своих проблем, и они пытаются отстоять свое право продолжать в том же духе.
Официальная версия такова, что казаки — это как бы предки современных русских. Официальная версия современной, возникшей после 1991 г. Украины — в том, что казаки — предки украинцев.
Но только что было показано — казаки сгинули без следа — да они же сами этого и хотели…
Наверное, в крови русских и украинцев (вероятно, и поляков) действительно течет какая-то исчезающе маленькая капелька крови запорожцев.
Но вот крови населения тогдашнего Дубно в крови современных русских течет уже совсем немало. И не случайно столько неглупых людей имели предков, «вышедших из Литвы». В числе их — и Владимир Иванович Вернадский.
Справедливость требует признать, что Гоголь написал на удивление двусмысленную повесть. С одной стороны, в ней решительно все, как и «должно быть» согласно Большому Московскому Мифу. Ангелоподобные казаки, «защита веры», фанатическая преданность своим идеалам и прочие «необходимые» стереотипы. Сечь всегда права и показана как защитница веры и всей Руси, верная сподвижница Москвы.
Не зря же Тарас Бульба перед смертью кричит, что «уже и теперь чуют близкие и дальние народы: поднимается из русской земли свой царь и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!» [30. С. 334].
В общем, «все правильно», заказ выполнен на совесть. Но есть другая сторона… Заказ выполнен так, что невозможно не прийти к прямо противоположным выводам. Противоположным как раз Большому Московскому Мифу. Казаки описаны так, что от них буквально начинает тошнить. Поляки же — так, что им невольно начинаешь сочувствовать.
То есть Н. В. Гоголь написал свою повесть так, что она оказывает воздействие, прямо противоположное заявленному. Полнейшее разоблачение Большого Московского Мифа! Поляки объявлены злейшими врагами православной веры и агрессорами. Но в книге они только обороняются, а казаки вешают монахов и сжигают аббатства и монастыри. Вовсе не поляки, а именно казаки угрожают вере ляхов, образу жизни и даже самому физическому существованию. То есть совершают все, в чем ритуально обвиняют поляков!
Это может иметь два объяснения:
1. Н. В. Гоголь сознательно заложил такого рода мину в своей повести.
2. Н. В. Гоголь честно выполнил заказ, а «мина» взорвалась помимо его воли, нечаянно. Честный исполнитель заказа вступил в противоречие с художником. Не первый случай, кстати, в истории мировой литературы.
Может быть, он потому и поместил действие повести в некое условное время, понимая — ему придется создавать миф о том, чего никогда не было и не могло быть. Придется врать, создавая защитников Отчизны из обезумелого зверья. Создавать фиктивную историю своей любимой Малороссии? И облегчил себе то, что приходилось делать по заказу.
Самое же странное в том, что этих особенностей «Тараса Бульбы» практически никто не замечал. Реакцию всех людей «старшего поколения», вернее, нескольких поколений, я помню достаточно хорошо. И тех, кто родился между 1890 и 1900 годами… Детей этого поколения — тех, кто родился между 1920-м и 1940-м… Наконец, своих старших сверстников, пришедших в мир после 1945-го. И все были совершенно уверены, что Николай Васильевич написал своего рода «патриотическую сказочку!».
Отношение к Запорожской Сечи достаточно хорошо характеризует тоже хорошо известная картина И. Репина: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». История, кстати, подлинная; запорожцам султан послал письмо с предложением перейти к нему на службу; начиналось письмо, как полагается, с титулования султана как сына Солнца и брата Луны… и много чего в том же духе. Сохранилось несколько списков ответного письма запорожцев разной степени непристойности. Мне доводилось читать вариант, начинающийся словами: «Бiсову да блядову сыну и черту лысому брату, коту холощеному, аки лiв рыкающему…» И в том же духе страницы четыре, на уровне неумного четвероклассника, которого пускали одного гулять, куда не следует, а он и наслушался того, что знать ему еще не полагается. Вот эту-то дурость, о которой и говорить трудно без чувства неловкости, изображает человек масштаба Ильи Репина! Да еще изображает одного из писцов, записывающего поток грубостей и непристойностей, портретно похожим на Гоголя!