Страница 12 из 81
Судя по письму к Вяземскому, Пушкина не меньше депутатов французского парламента «бессмысленно прельщает… борьбы отчаянной отвага». Или если она «прельщает» русского, то уже не «бессмысленно»?
Вопрос этот, увы, задать уже некому. Но скорее всего так и есть, коль скоро Александр Сергеевич постоянно повторяет слова, почти одинаковые по смыслу: непонятна… безмолвны… бессмысленно… повторяет он как заклинание применительно к европейцам.
По Пушкину, получается примерно так: никто не имеет права иметь какие-то суждения о «споре» Польши, Литвы и Российской империи. Нечего «им» и «ихним» европам соваться в «чужие» раздоры. Нечего тут обсуждать, имеют ли право «их» правительства взять польскую корону ценой ввержения в большую европейскую войну.
Самое возмутительное здесь именно это: «вам чужда сия семейная вражда». В «русское семейство» силой включаются люди, которых начисто лишают права выбора.
А если европейцы смеют не быть в восторге от действий и правительства, и войск Российской империи, то делается замечательный вывод: «и ненавидите вы нас». После чего следует 27 строф из 45 — прямые угрозы Западу, забавные обвинения французам в их трепете перед Наполеоном.
«И ненавидите вы нас…» Во-первых, какое четкое, какое по-фронтовому однозначное размежевание «вас» и «нас»! Причем сразу же ведь видно, что Польша и Литва никак не относятся к «нам». С ними-то депутаты французского парламента воевать никак не собираются. Это только Пушкин считает «разборку» с Польшей делом семейственным. Ни поляки, предлагающие польскую корону любому из европейских государей, ни французские парламентарии так не думают. Но нет! В Российской империи лучше знают, к чему относится Польша!
Во-вторых, откуда взято само утверждение? Речи французов были, уж, во всяком случае, обтекаемы. А Лафайет в своем выступлении очень высоко отозвался о лозунге «За вашу и нашу свободу», то есть о попытках поляков нести свободу народам Российской империи; он даже осудил Наполеона Бонапарта, не объявившего об освобождении от крепостной зависимости крестьянства в Российской империи. По мнению депутата А. Лафайета, русскому народу полезна свобода, он от нее процветет. У Пушкина может быть другое мнение: он может считать, например, что русским жизненно необходимо как раз рабство. Но что обидного сказал Лафайет?! В речах французов нет ни одного враждебного русскому народу неуважительного слова.
Получается примерно так — кто не восхищается, по крайней мере, не изъявляет довольства, кто не согласен с явной несправедливостью — тот «ненавидит». Странная логика? Но у Пушкина она именно такова. Послушайте, Александр Сергеевич! А если французы не в восторге от крепостного права — это тоже свидетельство «ненависти» к России? Впрочем, мы еще увидим, как маркиза де'Кюстина объявили «первым русофобом».
Последнее восьмистишие «Клеветникам…», честно говоря, будит во мне совсем уж нехорошие ассоциации… Например, с приключениями одного моего ученика. Парня загребли в армию в 1986-м, когда вообще всех гребли, отменив отсрочку для студентов; я посылал ему в письмах копии последних статей, чтобы он совсем уже не оторвался от профессиональной жизни. Так подошел к нему старшина, долго пялил бельма в письмо (по словам моих учеников, вернувшихся из Советской армии, чтение чужих писем — это совершенно обычная практика в армии). И глубокомысленно заметил нечто в духе: «Ты вот в такие тексты врубаешься, а зато я тебе по башке дать могу».
Поразительно. Строй мыслей, мироощущение аристократа и умницы Пушкина, величайшего русского поэта и создателя нашего литературного языка, полностью совпадает с «сильной мыслью» забубённого советского старшины. Пусть там эти европейцы суетятся, орут, руками машут, в какие-то там тексты врубаются… А зато мы им по башке можем дать! Вот ведь сила мысли-то… Вот ведь глубина исторического и политического анализа!
Правда, как Российская империя может «дать по башке» европейцам, не очень понятно. Крымская война показала ее полную неспособность вести большую европейскую войну, и это неудивительно: с 1815 года европейцы работали и учились; сдвинулись целые пласты бытия. А Российская империя все эти годы в основном принимала горделивые позы, тужась быть «жандармом Европы», и совершенно не заботилась о своем развитии.
Естественно, и французы, и немцы все хуже относились к самозваному жандарму, которого, собственно, никто не просил исполнять жандармские функции. А главное — чем сильнее отставала Российская империя, скованная крепостничеством и бюрократизмом, тем меньше возможностей оставалось у нее пребывать в роли диктатора.
И в 1853 году европейские страны дружно пошли против зарвавшегося «жандарма» и наголову разбили его. Не берусь ничего утверждать, но ведь совершенно неизвестно, как пошла бы кампания в несостоявшейся Русско-французской войне 1831 года. Весьма возможно, пришлось бы начать многие реформы на двадцать лет раньше… да и Польшу бы пришлось освободить.
В свете этого все заклинания Александра Сергеевича про то, как «стальной щетиною сверкая… встанет русская земля», выглядят особенно убого.
Проявления и разных сторон БММ, и даже их всех сразу, можно найти в творчестве если не абсолютно всех, то подавляющего большинства крупнейших российских писателей и поэтов. Прорывается он по-разному — то поэтизацией убожества и нищеты:
то образами гнусных поляков, один из которых пожирает целого гуся под наведенным пистолетом Милославского [25].
Я даже и пытаться не буду охватить все стороны явления или даже все произведения, в которых БММ хоть как-то прослеживается. Думаю, что принципиально все уже ясно, а это главное.
И при советской власти Большой Московский Миф очень мало изменяется. Разве что проводится еще идея «народности» — то есть носителем идеальных качеств становится, так сказать, «простой народ», а не всякие там графья и буржуи. Вот и все.
Из исторических романов советской эпохи можно привести необъятное количество очень смачных примеров, один другого красочнее. То иноземцы истребляют всех китов в русских морях, а нам самим этого делать не дают. Мало этого, следуют страшные сцены истребления местных жителей, природы Дальнего Востока англосаксами [26].
То описывается кок, который во время полярной экспедиции на затертом льдами корабле заперся в камбузе и никому не дал ни кусочка из нескольких тонн хранящегося там продовольствия.
То шкипер американского судна — грязный предатель и эгоист — берет у ссыльных революционеров песцов — плату за побег, а сам уводит корабль, да еще и доносит в полицию [27. С. 434].
Вообще, всякий раз, когда сталкиваются россиянин и иноземец — европеец или американец (неважно где — от Прибалтики до Русской Америки; неважно когда — от Киевской Руси до XX столетия), россиянин выступает как человек благородный, радеющий об общих интересах, чистый душой. Основная плохая черта россиянина — это его наивность и неумение ловчить и делать подлости (в точности как у Иванова: «Отстав от своих, затерявшись в толпе себялюбцев, россич казался жалким и глупым. В нем нет умения состязаться в уловках с людьми, убежденными в праве попирать других, жить чужим соком»).
А иностранец, разумеется, хитер и напорист, эгоистичен и подловат; он работает только на себя, не гнушаясь никакими средствами, и россиянин очень легко становится его жертвой. В аннотации к «Великому океану» И. Ф. Кратта оговорено: «В романе выразительно написаны и образы международных авантюристов О'Кейля, Даниэля Робертса, ханжи и тайного убийцы Джории Адамса». А что в романе нет буквально ни одного приличного, порядочного англосаксонского шкипера или хотя бы матроса, стоит ли говорить? И так ведь это очевидно.
Схема отрабатывается даже в лучших произведениях этого жанра, которые имеют шансы не оказаться напрочь забытыми в самое ближайшее время. И в «Великом океане» И. Кратта, и в «Русском флаге» А. М. Борщаговского. Даже в великолепных «Водителях фрегатов» Н. К. Чуковского выведены карикатурные образы английских и французских моряков — дураков и проходимцев.