Йоркширская роза

– Думаю, так можно подцепить что-нибудь похуже вшей, – с откровенной подначкой сообщила Дженни. – Если я точно помню, у той, которая надевала этот платок до тебя, были в волосах круглые проплешины, и ее мамаша закрашивала их йодом.

Роуз вскрикнула и схватилась руками за свою рыжую гриву, а Дженни расхохоталась.

– Ты ни за что не получишь чистую работу в художественной мастерской, если на голове у тебя появятся закрашенные йодом проплешины! – задыхаясь от смеха, еле выговорила она. – Тебе придется работать вместе со мной в ткацкой и носить на голове платок весь день, каждый божий день!

Они все еще смеялись, когда свернули на верхний конец Бексайд-стрит.

– Что за черт! – Дженни вдруг перестала смеяться и вытаращила глаза. – Около вашего дома стоит авто! И это не та машина, на которой привезли твоего отца, когда вы переезжали. Гораздо шикарнее той. Голубая с зеленым, прямо сказка! Ты когда-нибудь видела такое?

Роуз замерла на месте, глядя вдоль улицы вниз.

– Да, – сказала она, со свистом втянув в себя воздух, и глаза у нее лихорадочно заблестели. – О да! В последний раз я ее видела возле «Брауна и Маффа». Это машина моего дедушки, Дженни! Дедушка Риммингтон приехал навестить маму!

Это была минута, которой она ждала, сколько себя помнила. На которую всегда надеялась и даже молилась о ней.

– Разве это не чудесно? – Лицо ее вспыхнуло от радости. – Разве это не замечательно?

Не дожидаясь ответа Дженни, она бросилась бежать, понеслась по вымощенной булыжником мостовой, звонко цокая по выщербленным камням. Дедушка решил помириться с мамой. Она впервые в жизни встретится с ним! А скоро, быть может, познакомится с дядей Уолтером и кузенами! Роуз летела так, словно у нее выросли крылья. Только-только начинающий ходить голозадый малыш поспешил убраться у нее с дороги. Бонзо, стаффордширский терьер Порритов, помчался было рядом с ней, захлебываясь лаем. Кучка ребятишек, играющих в классы, разбежалась, чтобы не попасть ей под ноги.

– Где горит? – крикнул вслед Роуз какой-то остряк, стоя в дверном проеме, – рубаха без воротника, широкие штаны кое-как прихвачены кожаным ремнем, а ноги в деревянных башмаках скрещены в лодыжках.

– Ты выиграешь забег, девчонка! – со смехом окликнула Роуз женщина, которая развешивала на веревке поперек улицы выстиранное белье. – За тобой никого, только свежий ветерок!

Роуз наспех махнула женщине рукой в знак приветствия и продолжала бежать, а сердце ее ликовало. Давно ли дедушка приехал на Бексайд-стрит? Знают ли о его приезде Ноуэл и Нина? Дома они или нет? Уже познакомились с дедушкой? Разговаривают с ним? Может, их уже пригласили в Крэг-Сайд навестить Уильяма, Гарри и Лотти?

– Отец умер, – сразу сообщил Лиззи Уолтер Риммингтон.

В своем элегантном твидовом костюме, явно сшитом на Сэвил-роу[12], он казался на удивление не к месту в комнате, занятой большой кухонной плитой, кроватью больного и столом, на котором стояла швейная машинка и лежали в беспорядке куски материи.

– Это произошло прошлой ночью. Он был в Лондоне с детьми. Они не присутствовали при том, как… Он спал, Лиззи. Он умер во сне.

Лиззи стояла на пестром домотканом коврике перед плитой и смотрела на брата застывшим взглядом. Как мог отец вот так взять и умереть? Ведь они так и не помирились. Нельзя ему было умирать, пока они не покончили с взаимной отчужденностью. Нельзя! Это просто немыслимо.

– Т-ты в по…рядке… любовь моя? – с трудом выговорил Лоренс, который при появлении неожиданного посетителя кое-как встал на ноги и теперь, слегка пошатываясь, продолжал стоять, опираясь на трость.

Лиззи не ответила. Она просто стояла и смотрела даже не на Уолтера, а словно сквозь него – в далекое прошлое, и перед ее мысленным взором возник отец, высокий, плотный, подавляющий. Отец, который когда-то так любил и баловал ее. Самое первое воспоминание было о том, как он подбрасывал ее, совсем еще маленькую, высоко вверх в их огромной, оклеенной обоями в китайском стиле гостиной в Крэг-Сайде. Подбрасывал и ловко подхватывал сильными, надежными руками, а она вскрикивала от страха. Теперь он мертв и никогда не увидит ее детей; никогда не скажет ей, что жалеет о своей жестокости, что все эти годы отчуждения продолжал любить ее, как и она любила его.

– Ма? – Одежда у Ноуэла была перепачкана красками, волосы торчали дыбом. – Ма? – повторил он растерянно, не соображая, как себя вести в такой сбивающей с толку ситуации. – Хочешь чашку чаю? – спросил он вдруг. – Поставить чайник?

Лиззи не ответила сыну. Она по-прежнему смотрела на брата.

– Как он мог умереть? – прошептала она. – Умереть и не повидать меня, не позвать к себе?

Уолтер беспомощным движением приподнял преждевременно ссутулившиеся плечи.

– Я не знаю, Лиззи, милая. Я не понимаю, почему он был таким, каким был. – Уолтер прикрыл глаза дрожащей рукой. – И уже никогда не пойму, и никто не поймет.

При виде отчаяния брата Лиззи вышла из своей каменной неподвижности. Со сдавленным возгласом, вся в слезах, она подступила к нему и, когда он заключил ее в объятия, всхлипнула и проговорила:

– О, Уолтер! Я все время думала, что наступит день, когда мы с отцом снова станем друзьями. А теперь этого уже не будет! Никогда!

Она плакала горестно, навзрыд, словно снова стала маленькой девочкой, нуждающейся в родительской любви и понимании. Лоренс и Ноуэл стояли рядом, страдающие за нее и смятенные.

За долгие годы их брака Лоренс ни разу не подумал о том, что его жена глубоко страдает от того, что ее отец не хочет общаться с ней, и теперь, осознав, каким тяжелым для нее было это не разгаданное им чувство, испытал сильное душевное потрясение.

Ноуэл тоже открыл для себя ту сторону натуры матери, о существовании которой и не подозревал. Всегда, во всех случаях, когда складывалось тяжелое положение, будь то удар, постигший отца, или их вынужденный переезд на Бексайд-стрит, мать сохраняла полное самообладание. А сейчас она была совершенно вне себя, плакала, как ребенок, об отце, к которому, как считал Ноуэл, у нее не могло сохраниться никаких теплых чувств, – и это в присутствии человека, пусть и ее родного брата, который до сих пор не переступал их порог.

Глубоко расстроенный, Ноуэл посмотрел на отца, и тут его ждало новое потрясение: Лоренс выглядел не менее ошеломленным, нежели Уолтер Риммингтон. Отца, казалось бы, не должна была сильно огорчить смерть их деда, ведь, насколько Ноуэл знал, они никогда не были в дружеских отношениях. Ноуэл снова взглянул на мать, которая все еще обливала слезами отличный твидовый пиджак Уолтера, и догадался. Горе матери тронуло Лоренса. Он так глубоко любит ее, что ее боль стала и его болью.

Осознание этого почему-то в высшей степени смутило его; Ноуэл откашлялся и снова спросил:

– Так поставить чайник?

На этот раз отец ответил ему:

– Д-да… маль…чик, – сказал он и пошатнулся, стараясь сохранить равновесие.

Ноуэл быстро подошел к нему, подхватил под безжизненную правую руку и усадил в кресло.

– Нет необходимости оставаться на ногах, па, – проворчал он сердито, от души желая, чтобы мать перестала рыдать и привлекать внимание всей улицы.

Не надо было выглядывать в окно, чтобы знать, что каждый любопытствующий от одного конца улицы до другого торчит на крыльце или В крытом переходе, глазея на невероятную красоту машины Уолтера Риммингтона и теряясь в догадках, по какой причине из дома Сагденов доносятся горькие рыдания.

Хоть бы Нина или Роуз появились поскорее! Ноуэл взял потемневший от огня чайник и, обойдя мать и дядю, спустился в подвал, чтобы наполнить чайник водой из крана.

Водопроводная вода была недавней роскошью на Бек-сайд-стрит, и Ноуэл помнил, с какой гордостью Дженни Уилкинсон довела до его сведения, что теперь во все дома на этой улице провели водопровод и установили краны, а он тогда не проявил должного восхищения.

Ноуэл повернул кран. Дженни сейчас возвращается домой с фабрики, а где же ее мать? Миссис Уилкинсон была далеко не такой любопытной, как другие их соседи, но если она и не стоит со сложенными руками в крытом переходе, то вполне может слышать плач матери через общую стену и недоумевать по поводу его причины.

12

Сэвил-роу – улица в Лондоне, на которой расположены ателье дорогой и модной мужской одежды.