Джордано Бруно

– В этой стране я не считаю врагом никого, кроме Джованни Мочениго, его домашних и слуг, ибо он нанес мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести человек: он, оставив меня в живых, лишил меня жизни, обесчестил, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, захватил все рукописи, книги и остальные вещи. И он поступил так потому, что не только желал научиться у меня всему, известному мне, но и хотел, чтобы я не учил никого другого. Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не открою ему всего, известного мне.

Обвиняемый, как и на первом допросе, безошибочно назвал доносчика и рассказал о причине вражды. Юридической ценности доноса был нанесен существенный ущерб. Теперь перед инквизиторами еще острее встал вопрос о необходимости любой ценой найти свидетелей, которые подтвердили бы выдвинутые Мочениго обвинения.

Андреа Морозини и в трибунале Святой службы держится с достоинством.

– Знает ли он некоего Джордано Бруно Ноланца, занимающегося философией и литературой, который недавно был в Венеции и жил в доме его светлости Джованни Мочениго?

Морозини отвечает спокойно и рассудительно. Да, он знает синьора, о котором его спрашивают. Несколько месяцев назад в книжных лавках появились философские книги Джордано Бруно. О нем было много толков как о человеке, разнообразнейших познаний. Книготорговец Чотто говорил ряду лиц, в том числе и ему, что Бруно в Венеции и, если мы захотим, он может привести его в наш дом, где часто собираются дворяне и прелаты побеседовать о литературе и особенно о философии. Получив согласие, Чотто привел Ноланца. Потом тот приходил неоднократно и принимал участие в ученых беседах.

У Морозини строгое, надменное лицо.

– Из рассуждений Ноланца никогда нельзя было сделать вывода, что он придерживается каких-либо взглядов, враждебных вере. Что же касается меня, то я всегда считал его добрым католиком. Если бы у меня появилось малейшее подозрение в противном, – заканчивает он тоном, не допускающим возражений, — то я никогда бы ему не позволил переступить порог нашего дома!

Поклонившись, Морозини уходит. Инквизитор с трудом скрывает раздражение. Снова неудача! Свидетелей обвинения не прибавилось. Даст ли что-нибудь новое вторичный вызов Чотто?

На этот раз Джамбаттиста чувствует себя уверенней.

– Помнит ли он, как его недавно допрашивали в трибунале, и не забыл ли, о чем шла тогда речь?

Конечно, не забыл. Около месяца назад его здесь допрашивали о Джордано Бруно, который издал много философских книг, интересовались в особенности вещами, касающимися веры этого Джордано, его жизни, нравов. Он показал все, что знал.

Ему задают обычный вопрос: не хочет ли он что-либо исключить из прежних показаний или добавить? Оказывается, он имеет что добавить!

– Мне нечего сказать, кроме того, что однажды в начале мая, в моей лавке, я спросил Джордано, над чем он работает. Он ответил, что пишет книгу «О семи искусствах»; закончив ее, хочет написать другую книгу и поднести его святейшеству. Он мне не сказал, ни что это за книга, ни с какой целью и ради чего намерен так поступить. Он только сказал: «Я знаю, его святейшество любит науку, хочу написать эту книгу и поехать преподнести ему».

О господи, нашел что вспомнить! Фра Джованни Габриэле подозрительно разглядывает Чотто. Перед ним стоит молодой простодушный книготорговец, а инквизитору так и кажется, что здесь где-то рядом хитрый старик, который однажды испортил ему воскресенье.

Почти два месяца Бруно не вызывали на допросы, а когда его снова привели в трибунал, инквизиторы первым делом поинтересовались, не находит ли обвиняемый своевременным сообщить о себе, наконец, всю правду. Он ведь мог на досуге глубоко поразмыслить о своих преступлениях. Джордано твердо ответил, что рассказал уже все.

Он слишком долго был отступником, и его не без оснований ставят под очень сильное подозрение в ереси. У него могли быть и другие преступные взгляды, кроме тех, о коих шла речь прежде. Пусть он без всяких оговорок очистит свою совесть.

– Признаю, что дал серьезные поводы подозревать себя в ереси. Сверх того утверждаю, и это правда, что всегда испытывал угрызения совести и хотел исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, не возвращаясь к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить, таким образом, возможность жить более свободно, чем это дозволено в монашеском ордене. Я, надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания послужат доказательством моего обращения и тогда, несомненно, выяснится, что я не повинен в пренебрежении к католической религии, а лишь в страхе перед строгостью Святой службы и любви к свободе.

– Нельзя поверить, чтобы у вас имелось намерение вернуться к святой вере, так как во Франции и других католических странах, где вы находились многие годы, вы никогда не подумали обратиться к какому-либо прелату святой церкви, чтобы побеседовать о желании возвратиться к повиновению и к истине святой католической веры. Все это тем менее вероятно, что, приехав в Венецию, вы не только не обнаружили подобного намерения, но даже преподавали ложные и еретические догматы и доктрины.

Бруно сказал, что во Франции он просил апостолического нунция походатайствовать за него перед папой, но тот отказался. Один иезуит, звали его, кажется, Алонсо, если жив, то может это подтвердить. В Венеции же он никаких еретических доктрин не проповедовал и сам, случалось, в философских беседах порицал еретиков Германии и Англии.

– Если, находясь в Венеции, я не добивался снятия отлучения, то все же не оставлял всегдашнего своего намерения примириться с церковью. Я собирался сперва вернуться во Франкфурт, напечатать свои работы – «О семи свободных искусствах» и «О семи изобретательных искусствах» – и представить эти труды папе, чтобы оправдаться и таким необычным путем быть принятым обратно в лоно святой церкви. В дальнейшем я предполагал, оставаясь клириком, жить вне монастыря, так как не хотел, вернувшись на родину, в свою обитель, подвергаться упрекам в отступничестве и всеобщему презрению.

Его попытались сбить. Зря он уверяет, что рассуждал в Венеции только на темы философии и не проповедовал ереси. Существуют показания, из которых видно, что он поступал наоборот.

В такую нехитрую ловушку он не угодит! Джордано отвечает уверенно:

Я полагаю, что, кроме обвинителя, синьора Джованни Мочениго, не найдется человека, кто мог бы утверждать, будто я учил ложным и еретическим доктринам. И я не подозреваю никого другого, кто мог бы показать что-либо против меня в вопросах святой веры.

Его опять увещевают очистить совесть признанием и вспомнить преступные речи и дела, о которых он умолчал. Но обвиняемый твердо стоит на своем:

– Я откровенно каялся и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить исцеление от грехов и спастись путем покаяния. Но я не могу сказать более того, что есть, и выразить все лучшим образом, хотя этого и жаждет моя душа.

Ему велели стать на колени и заявить о своей готовности принести покаяние. Он повиновался.

– Смиренно молю бога и светлейших синьоров простить мне все заблуждения, в которые я впал. Готов выполнить все, что вашей мудростью будет решено и признано необходимым для спасения моей души.

Обвиняемый – воплощенная покорность. Он согласен принести любое покаяние, но просит, чтобы оно публично его не опозорило и не осквернило тем самым святую монашескую одежду, которую он носил. Если по милосердию бога и светлейших синьоров ему будет дарована жизнь, он обещает в корне изменить ее, дабы искупить соблазн, вызванный его прошлым.

Джордано стоял на коленях, а в душе клокотала ненависть. Лишь бы ему вырваться из тюрьмы, а там пусть ссылают его в строжайший монастырь, он найдет выход – подожжет обитель и сбежит за границу!

Он никак не хотел подниматься с пола. Членам трибунала пришлось несколько раз повторить приказание, прежде чем он встал.