Страница 4 из 20
– Я очень дружна с его внучкой Соней. Она дала мне альбом, чтобы я написала. В этом альбоме спертый дух – ханжеский дух Ясной Поляны.
Лозинский принес ей «Ад».
– Перевод замечательный, – говорит она. – Я читаю с наслаждением. Есть места натянутые, но их мало. Я сижу и сверяю.
Я, со свойственной мне способностью ляпать не подумавши, осведомляюсь, знает ли она итальянский.
Она, величаво и скромно:
– Я всю жизнь читаю Данта.
Мельком жалуется:
– Шумят у нас. У Луниных пиршества, патефон до поздней ночи… Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала.
– Обменяли бы комнату?
– Нет, просто выехала… Знаете, за последние два года я стала дурно думать о мужчинах. Вы заметили, там их почти нет…[21]
И, не принимая моих попыток объяснить это[22], выпуская дым в сторону, цитирует чьи-то слова:
– «Низшая раса»…9
Поздно. Люшеныса спит, но сильно кашляет во сне. Прошу Иду лечь не на кухне, а в детской, и иду провожать Анну Андреевну. На улице теплый вечер, глубокое небо. В этой глубине – колокольня Владимирской церкви.
По дороге Анна Андреевна рассказывает мне о черепе Ярослава, привезенном сюда для исследования («все зубы целы»), и о Киеве («испорчен XIX веком»).
Кругом множество пьяных. Кажется, что вся мужская часть улицы не стоит на ногах. Анна Андреевна рассказывает, как недавно вечером к ней по очереди пристали трое мужчин, и когда она прикрикнула на одного, он ответил:
– Я тебе не муж, ты на меня не ори!
Идем по ее темному двору. Споткнувшись, она говорит: «Не правда ли, какой занимательный двор?» Потом по лестнице, в полной тьме: ни одной лампочки. Она идет легко, легче меня, не задыхаясь, но слегка прихрамывая: каблук. У своей двери, прощаясь, она говорит мне:
– Вы знаете, что такое пытка надеждой? После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума.
29 мая 39. Вчера вечером Анна Андреевна позвонила и вызвала меня. Я выбралась поздно. Застала ее лежащей.
– Ничего не случилось. Это я после ванны. Я здорова.
Толстое одеяло без простыни. Грубая рубаха. Мокрые волосы на подушке. Лицо маленькое, сухое, темное. Рот запал. «Вот такой она будет в гробу», – подумала я.
Но впечатление это скоро рассеялось. Она вскочила, накинула черный шелковый халат с драконом («китайское мужское пальто», – пояснила она) и принесла из кухни чай. К чаю был черный хлеб и какие-то соевые конфеты. Выпив чашку, она снова легла под одеяло и заговорила. У нее какая-то новая беда, и позвала она меня, видно, чтобы не быть одной. О беде не говорила, а обо всем на свете.
– Перечитываю Салтыкова. Замечательный писатель. «Современная идиллия» – перечтите. Вот, говорят, бедняга, вынужден был эзоповым языком писать. А ему эзопов язык шел на пользу, создавая его стиль.
И опять о Герцене:
– Да, вот это писатель… Вы не помните, между прочим, где он называл Николая – Дадоном? Мне для работы надо.
– А бывают и дутые репутации, например Тургенев.
(Я в восторге от такого совпадения нелюбви.)
– Как он плохо писал! Как плохо! Помните «Стук, стук!..» Прав был! Достоевский: сплошное mersi! И как по-барски он людей описывал: внешне, пренебрежительно.
Я сказала, что понятие «русский литературный язык» совершенно условное, что у каждого свой: у Гоголя, у Лермонтова, у Пушкина, у Толстого, у Герцена. Каждый из них писал на своем, а не на русском литературном. Вспомнила, что Корней Иванович, прочитав лермонтовское «Меж тем как Франция среди рукоплесканий», воскликнул: «Разве это по-русски? Это на каком-то другом, может быть и прекрасном, но на другом, особом языке. Звук другой».
– Корней Иванович ошибается, – сказала Анна Андреевна. – Это ни на каком особенном, а все дело в том, что в XVI и XVII веке во Франции существовал для начал и концов прочный канон. Например, оды должны были начинаться со слова «aussi». Пушкин часто переводил этот зачин. То же и «меж тем как». Это было просто нечто обязательное для торжественного начала. Уже Вольтер пародировал подобные зачины и использовал их в сатирических стихах. У меня об этом много написано – вон, все в тех ящиках лежит. Я уже и вообразить себе не могу, как воспринимается Пушкин без этого фона[23].
Я – о «Полтаве».
Она на минуту прижала руки к лицу.
– Откуда он знал? Откуда он все знал?
Потом:
– Никогда больше не буду это читать![24]
В коридоре топал и быстрым говорком тараторил Николай Николаевич.
Чтобы отвлечь Анну Андреевну от «Полтавы», я рассказала ей, как видела ее впервые на вечере памяти Блока в лазурной шали.
– Это мне Марина подарила, – сказала Анна Андреевна. – И шкатулку[25].
Я спросила о Мережковских.
– Недоброжелательные были люди, злые. И ничего не делали спроста. Мне в 17 году Зинаида Николаевна вдруг начала звонить, звала к себе, но я не пошла. Зачем-то я ей нужна была…
– А Розанов? – спросила я. – Я так его люблю, кроме…
– Кроме антисемитизма и половой проблемы, – закончила Анна Андреевна.
31 мая 39 Вечером у меня сидел Геша11. Вдруг, без предупреждения, пришла Анна Андреевна. Ей позвонили, оказывается, из «Московского альманаха», просят стихи. Значит, все сомнения были напрасны. Она хочет, чтобы я отвезла[26]. Я обещала перед отъездом непременно к ней забежать. Она выпила чаю и быстро ушла, – по-видимому, Геша стеснял ее.
1 июня 39 Сегодня я зашла к Анне Андреевне за стихами. Она лежит, лицо сухое, желтое, руки закинуты за голову. Я принесла ей котлеты, вареные яйца, торт и сирень. Да, и сирень, чтобы больше было похоже на подарок…
Скоро пришел Владимир Георгиевич[27].
Она попросила его переписать стихи:
– Вы ведь знаете, где.
Он долго перелистывал тетрадь, искал, не находил. Она объясняла, где и что, очень терпеливо, стараясь не раздражаться, и все-таки где-то в глубине голоса жило раздражение.
Владимир Георгиевич переписывал медленно. Я подала ей в постель котлету на хлебе и чашку чаю. Она ела и пила лежа, не поднимаясь.
Он спрашивал ее о знаках.
ОНА: Это совершенно все равно.
Я: Вы к знакам равнодушны?..
ОНА: В стихах – вполне. Такова футуристическая традиция12.
ОН: Нужно тут многоточие?
ОНА (не глядя): Как хотите. (Мне): К. Г.[28] говорил, что у меня каждая вторая строка завершается многоточием.
Владимир Георгиевич кончил переписывать и просил ее посмотреть, но она отмахнулась:
– Все равно… Не важно…
Взяв в руки тетрадь и взглянув на оригинал, я спросила:
– Тут что? Черточка? или пробел?
– Нет, но там, к сожалению, строфа… Всю жизнь я мечтала писать без строф, сплошь. Не удается[29].
4 июля 39. Вчера я с утра позвонила Анне Андреевне. «Можно прийти вечером?» – «Можно, только приходите раньше, я хочу скорее увидеть вас».
Я пришла раньше.
Лежит – опять лежит, закинув руки за голову. Отворено окно в сад. Тихо и пусто. Около окна на полу стоит картина: портрет Анны Андреевны в белом платье.
– Хорошо написал меня Осмёркин. Он 29-го кончил. По-моему, лицо очень похоже.
Я не разглядела лица в темноте угла.
После того, как я рассказала ей, а она мне[30], она взяла в руки и прочитала вслух какое-то совершенно дурацкое читательское письмо.
21
Там – то есть в тюремных очередях.
22
Я сказала, что в тюрьме гораздо больше мужчин, чем женщин, поэтому в очередях больше женщин, чем мужчин.
23
Наблюдения Ахматовой над «этим фоном» ныне опубликованы. См. «Пестрые заметки» – ОП, с. 234, а также: Ранние пушкинские штудии Анны Ахматовой: По материалам архива П. Лукницкого / Коммент. В. Непомнящего и С. Великовского // В А, 1978, № 1.
24
Я рассказала Анне Андреевне, как, вернувшись из тюрьмы, А. И. Любарская прочитала мне две пушкинские строки:
сказав, что только в тюрьме по-настоящему поняла «Полтаву».
Об А. И. Любарской см.10.
25
Марина – Марина Ивановна Цветаева.
26
Стихотворения Ахматовой в «Московском альманахе» (1939) опубликованы не были. Много лет спустя, в декабре 1977 года, К. Симонов в письме к Виленкину ссылался на запрет Фадеева: Фадеев «считал, что некоторые вещи, в том числе эти стихи Ахматовой, печатать в этом первом номере этого альманаха не следует. И соответственно и было поступлено». В примечании к письму Симонова редакция поместила и тот циркуляр, в котором Фадеев подробно излагал причину своего нежелания печатать в альманахе стихи Ахматовой и Асеева, а также прозу Зощенко. (См.: К. Симонов. Собр. соч. в 10 т. Т. 12 (дополнительный). М.: Худож. лит., 1987, с. 468–469.)
27
Гаршин (1887–1956) – патологоанатом, профессор Военно-медицинской академии, много лет проработавший в больнице им. Эрисмана; племянник писателя Всеволода Гаршина. Подробнее о нем см. «Записки», т. 2, «За сценой»:95.
28
Коля Гумилев.
29
О каком стихотворении идет речь, я вспомнить не могу.
30
Мы рассказали друг другу о своих хлопотах за арестованных – она о Леве, я о Мите.