Страница 50 из 75
— А дальше? — закричал он и поднялся. — Значит, поражение?..
«Нет, война продолжается. Нельзя терять веры».
— Верно.
В глазах потемнело, и голова бессильно упала на подушку.
Наташа бросилась на крик:
— Что с тобой, голубчик?
— Ничего, — попытался улыбнуться Ваан. — Наташа, вы были в Армении?
— Нет, — пожала она плечами. — А ты бы хотел сейчас туда?
— Нет! — еле сдержал крик Ваан. — Я там, где мне положено быть.
— В плену, да?
— Нет, никто не отнимет у меня этой свободы — умереть…
Наташа улыбнулась:
— Ты хороший…
Ваан умолк. Глаза закрылись сами.
Сменялись дни и ночи. Молчание и неуверенность пленных постепенно уступали место жажде общения. Люди стали разговорчивее, пытались сблизиться, уяснить свое положение, найти путь избавления от этого страшного унижения. Ваан выздоравливал. И хотя не мог еще ходить подолгу, в голове стало яснее. Наташа каким-то образом узнавала о положении на фронтах, сообщала бойцам.
— Фронт дошел уже до Днепра, — принесла она горькую весть.
— А Киев? — вскинулся Марченко.
— В пригородах идут тяжелые бои…
— Возьмут, — простонал Марченко.
— Одним Киевом не обойдется, вот увидите!
— Не плачь, братишка! — Марченко сел. — Врага мы уничтожим. Мы не можем иначе, не можем. Не из-за слабости нашей печалюсь, нет. Не слабы мы. Но, кажется, побахвалились излишне. В том-то и вся боль. А в победу я верю. Победим во что бы то ни стало…
— Киев отдали, — вбежала в слезах Наташа.
Весь день искал Марченко курева и, не найдя, как обиженный ребенок, забился в угол.
— Пал Смоленск…
— Харьков…
Два месяца Ваан с такими же, как он, военнопленными мучился в песчаном карьере. Чуть свет выгоняли их на работу, водворяли в бараки уже затемно. Многие остались погребенными в этом карьере заживо, часть погибла под резиновыми дубинками надсмотрщиков.
Как-то, идя вдоль недвижной шеренги пленных, комендант лагеря Карл Шпиллер остановился возле него.
— Ты умейт управляйт машина?
— Да.
— Немецки понимайт?
— Да, знаю.
— Зер гут. Сегодня пойдешь со мной.
После обеда часовой выгнал его из барака, подталкивая прикладом: «Комендант ждет, марш!..»
На окраине города чугунные ворота со щитом и скрещенными мечами преградили дорогу машине. С ржавым скрипом ворота разверзли железную пасть. В глубине сада мрачно темнел старинный особняк.
— Шнель! Быстро! — послышался голос Карла Шпиллера.
Ваан двинулся вслед за ним.
— Вот твоя комната, напротив ванная. Моя старая одежда в ванной, можешь взять себе. Затем поднимешься наверх…
Комендант внимательно оглядел пленного и остался доволен.
— Хильда, вот тебе помощник. Ты рада?
«Вот гады, как скот на базаре выбирают», — подумал Ваан.
— Карл, у него даже элегантный вид, — журчит мягкий голосок женщины.
— Отдай должное моему вкусу. Из двух тысяч выбирал.
— О, Карл!.. Смоляные кудри, глаза черные, белая кожа…
Карл одергивает жену:
— Ты начинаешь его баловать, Хильда, он хорошо владеет немецким.
Комендант удаляется в свой кабинет. А Хильда велит Ваану садиться, она просто говорит: «Садитесь, пожалуйста».
— Как вас зовут?
— Ваан.
— Откуда родом?
— Армения.
Хильда недоуменно пожимает плечами.
— Вы когда-нибудь убивали?.. Драться умеете?
— В мирное время, — отвечает Ваан, — так, детские потасовки…
— А на войне?
— На войне, сами знаете, не плов раздают.
— И немцев?..
— Нет, фашистов, — отвечает Ваан.
— Вы совсем не похожи на убийцу, — грустно заключает Хильда. Потом переходит на деловой тон: — Распорядок вашего дня таков. Утром — рынок, возвращаетесь, ставите машину и вывозите на прогулку мою бабушку. Это трудная обязанность: болезнь сделала старуху невыносимой. Остальное время будете заниматься садом. Предупреждаю, одному выходить из дома запрещено, эсэсовцы щадить не умеют…
Полузакрытые глаза старой Ханны на первый взгляд кажутся неживыми. Но если присмотреться, можно увидеть, как в щелки словно из засады подозрительно сверлят людей холодные, змеиные зрачки.
По утрам старуху осторожно спускают в сад, усадив в коляску на велошинах. Она приказывает вывезти коляску на солнце.
На солнце глаза старухи слипаются и морщинистое лицо расплывается. А чуть погодя раздается глухой крик:
— Хильда, спиртовый раствор, скорее, да, да, на голову…
Ваана она просто не выносит.
— Он что, коммунист? Разрушает мир, под устои подкапывается, да?
— Будет тебе, бабушка! — останавливает поток ее излияний Хильда. — Что ты пристала к человеку? — и с разбитой улыбкой поворачивается к пленному.
— Внучка, какими глазами ты смотришь на него, а?
— Бог с тобой, какими еще глазами?
— Я так только на твоего деда глядела… А этот кто? Кто этот бык?
Хильда закрывает лицо руками. Неужели так слепа природа, наказывая людей? Почему вместо ног не парализовало старухе язык или зрение? Дома к ней привыкли, стараются не слышать ее проклятий и вечных стенаний. Не щадит она и зятя:
— В чужом доме блюдолиз. Коммунистам пятки показал, а в тылу петухом ходит…
Хильда говорит, что ожесточила старуху болезнь. Раньше она такой не была.
Комендант Шпиллер совершенно не похож на Шпиллера-мужа. Хлыст для лагеря, дома он — сама покорность. Словно его поделили надвое: за железными воротами особняка этот человек обретал самого себя, а покидая его — вспоминал о долге перед фюрером.
Карлу под сорок, и он раб малейшего каприза молодой жены. Этот старинный особняк дед завещал внучке вместе с солидным капиталом и бабкой (родители Хильды погибли в авиационной катастрофе), и Карл, по всей вероятности, почитает также ее состояние. Женившись в канун войны, он не успел насладиться семейным счастьем: через два месяца его перебросили на восточный фронт, в Россию, само упоминание о которой здесь, подобно приговору, приводило военных в трепет. Однако влиятельные дядья Хильды с помощью простиравшихся до рейхстага связей сумели пристроить Карла, приехавшего в отпуск, комендантом лагеря в пригороде. Значит, Карл обязан жене и спасением жизни. Трудно сказать, что сильнее — любовь к Хильде или привязанность. Но Карл боготворит ее!
Утром, в час, когда Хильда спускается в сад, Ваан поливает цветы. Женщина выходит в шортах и непременно с библией в руках. Ваан старается не смотреть в ее сторону. Старается, и от напряжения у него рябит в глазах. Хильда — единственный человек, кто напоминает ему, что он не утратил человеческого облика.
— Бог мой, что с вами, Ваан? — удивленно обращается к нему Хильда. Вместо грядок Ваан поливал весь первый этаж. Вода бежит из резинового шланга, журчит, и ее шум сливается с раскатистым смехом молодой женщины.
— Хильда, отправьте меня в лагерь, я не могу здесь, — он смотрит на хаотические, как и ход его мыслей, зигзаги воды.
Хильда продолжает хохотать, потом обрывает смех:
— Ну и обленились вы, Ваан!
На ее груди отливал холодным светом серебряный крест. Старая Ханна заметила:
— Библию читай, внучка, библию, и да сгинет злая сила…
Ах, эта несносная старуха! Одна она напоминает во всем доме, что он в плену. Одна она, потому что у коменданта нет времени заниматься им, они почти не видят друг друга. Лишь на рассвете топот его сапог будит Ваана, вечером он засыпает под те же звуки.
— Среди пленных у меня товарищи есть, Хильда, можно мне повидаться с ними? Может, поедем?..
— Поедем.
Часовые, завидев машину коменданта, пропускают их. Над карьером столбом стоит сероватая пыль. Весне сюда вход воспрещен. Даже солнце иное здесь: отчужденное, недоброе; здесь оно стало сообщником надзирателей, исполнителем воли этих жестоких надсмотрщиков, оно сжигает и душит людей.
Чтобы не вызвать подозрений, Ваан перекинулся с организатором лагерного подполья Юрием Одинцом двумя словами.