Зима в горах

Но многое, конечно, изменилось. Роджер теперь уже куда меньше бывал в своей часовне. Он наведывался туда между рейсами, чтобы поддерживать огонь в печурке, а потом приходил ночевать. Один раз, очень осторожно он попробовал уговорить Дженни разрешить ему переехать в отель и открыто поселиться вместе с ней, но она решительно наложила на это запрет. Это взволнует детей и будет противоречить истории, которую она для них выдумала. Уложив детей спать, она нередко просила доброжелательную горничную приглядеть за ними в ее отсутствие, а сама уезжала на два-три часа в горы к Роджеру в его одинокую обитель. Кроме того, они урывками встречались несколько раз на дню, и этим он должен был довольствоваться. Они всегда обедали вместе в отеле, и после семичасового рейса он снова забегал в отель, чтобы поужинать с ней. К этому времени дети обычно были уже в постели, и в эти часы — от четверти восьмого до десяти — они дольше всего могли без помех побыть вдвоем. А потом, если Мэри и Робин крепко спали и Дженни не чувствовала себя слишком усталой после целого дня работы с Мэдогом, она садилась в свою малолитражку, ехала следом за желтым автобусом до Лланкрвиса и оставалась у Роджера до полуночи. Это была суматошная жизнь, но она давала им радость. Они знали, что это всего лишь прелюдия к другой, более прочной совместной жизни, и был в ней налет неожиданного, драгоценный для них обоих после долгих лет уныло однообразного существования.

И дни бежали, радостные, похожие на сон. Порой Роджер пробуждался среди ночи с чувством тревоги: отпечаток нереальности лежал на всем… Но по большей части он жил, не задумываясь, не заглядывая вперед, довольный тем, что приносил ему сегодняшний день. Да в конце-то концов ничего другого и не оставалось, как ждать. Ждать, когда Дик Шарп сделает какой-то ход, ждать, когда Джеральд Туайфорд начнет действовать сообразно с законом, ждать, когда настанет первое марта и увенчает старания Мэдога.

Мэдог заставлял Дженни работать не покладая рук, но и сам работал как бешеный. Писалось несметное множество писем, снимались номера в гостинице, принимались представители всевозможных организаций, устраивались обеды и ужины, журналистам давались интервью. День съезда кельтских поэтов приближался, и это мероприятие приобретало все более внушительный размах и все более четкие контуры. Был уже снят зал муниципалитета, в местных газетах появились статьи — одни приветствовали начинание, другие выступали против, и Мэдог теперь так мало уделял времени своей работе в конторе, словно нарочно добивался, чтобы его уволили. Он то и дело появлялся в отеле «Палас» и тут же исчезал, из всех карманов у него торчали телеграммы и письма. Все это мало-помалу начало производить впечатление на служащих отеля, весьма скептически настроенных поначалу. Тон задал управляющий отелем, воочию увидевший цвет денег ЮНЕСКО у Мэдога в руках и изо дня в день не без удовлетворения наблюдавший, какое количество первоклассных и дорогостоящих обедов и ужинов исчезает в глотках всевозможных letterati[56] чиновников и посредников.

Даже Райаннон, хотя глаза ее и поблескивали насмешливо, всякий раз, когда их взгляд останавливался на Роджере, — даже она не осталась безучастной к охватившему всех волнению. Роджер был благодарен ей за это и за то, что она в отличие от английских девушек не рассматривала собрание поэтов, как нечто среднее между клубком змей и детским садом.

Так шли недели. Дружба Роджера с Гэретом была нерушима. Он даже провел несколько воскресных дней у Гэрета вместе с Дженни и детьми. Все было чудесно! Вот в том-то и беда. Слишком все было хорошо, не бывает так в жизни. Что-то должно было случиться.

Настал день, когда это предчувствие беды сделалось настолько неотвязным, что Роджер предупредил Гэрета: ему придется уехать на три дня.

— Дела? — спросил Гэрет, вытирая ветровое стекло замшей.

— Да. Я решил взять быка за рога, поехать в Лондон и поглядеть, стоит ли еще на месте моя квартира. Вы понимаете, мне ведь нужно будет где-то…

«Разместить Дженни и ребятишек», хотел он сказать, но умолк на полуслове. Обсуждать эту сторону своей жизни с Гэретом он почему-то не мог. Его дружба с Гэретом была крепкой и подлинной, но она существовала как бы внутри некоего магического круга, за пределами которого теряла свою реальность. Поэтому Роджер не договорил, а Гэрет ограничился молчаливым кивком.

Вечером Роджер все обсудил с Дженни. Его лондонская квартира не могла стать их постоянным домом, но, что ни говори, там имелись две просторные спальни, и она вполне могла послужить им пристанищем, пока Роджер найдет что-нибудь попросторнее. Работу он тоже подыщет себе получше. Они могут уехать: он устроится на два-три года где-нибудь за границей. Лондон совсем не казался им подходящим местом для подрастающих детей. И ведь в конце концов перед ними был весь мир: Европа, Америка, Африка.

— Но кончится тем, что мы все-таки вернемся сюда.

— Нет, Дженни, ничего этим не кончится. Обещаю тебе.

— Даже если Джеральд все еще будет здесь? — спросила она.

— Его здесь не будет. Его влекут к себе деньги и власть. Северный Уэльс его не удержит.

— Это верно. А мы, когда захотим осесть, вернемся сюда, верно?

— И это будет восхитительно. — Он поцеловал ее.

На следующий день поезд доставил Роджера в Лондон, а такси — до его квартиры. Комнаты предстали перед ним холодными, необжитыми, бездушными, но он понял, что устроиться тут можно. Впервые, осматривая все глазами семейного человека, он увидел недостатки этого жилья, но также и заложенные в нем возможности. Разместиться в этой квартире можно будет без особого труда.

После гор Лондон поразил его какой-то своей невсамделишностью. Некрасивые улицы, бесцветные толпы людей, спешащих куда-то, словно спугнутые призраки, безвкусная еда, всепоглощающий, торжествующий эрзац и подделка… Город был похож на собственное отражение в мутном стекле. И не раз, вдруг замерев среди торопливого потока улицы, Роджер вспоминал горы, величавое, сверкающее в лучах солнца море, дым, вьющийся над трубой дома Гэрета под отвесной стеной отвала. Там звучал язык людей, здесь — бормотание сумасшедших.

И тем не менее ему предстояло войти в сделку с этим городом-призраком и отслужить ему свой положенный срок, прежде чем освободиться от его пут. Он поехал в университет и подтвердил, что возвратится к началу весеннего семестра и приступит к исполнению своих обязанностей; про себя же решил, что начнет тотчас подыскивать себе другую работу. В Упсале? А почему бы и нет? Хотя блондинки теперь для него излишняя роскошь, подумал он, и его обдало теплом спокойной уверенности в себе.

На третий день Роджер решил, что все его дела завершены, и поехал на вокзал, чтобы вернуться в Уэльс. Уютно умостившись на сиденье, он открыл книгу. Диванчик был достаточно мягким, ногам достаточно просторно, и Роджер предвкушал несколько блаженных часов, когда он сможет предаться законному безделью и дать отдых своим костям. Но не успел он раскрыть книгу, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оторвался от книги. Поезд только что отошел от платформы, и по коридору, как всегда, двигалась вереница запоздавших пассажиров, которые заглядывали в каждое купе в поисках свободного места. Но один из пассажиров застрял в дверях не только потому, что искал место: на пороге купе стоял и в упор смотрел на Роджера Дональд Фишер.

Беззвучно застонав, Роджер снова опустил глаза и упрямо продолжал читать. В сущности, это Фишер должен был бы избегать встречи с ним. Он принадлежал к враждебному лагерю — он был из клики Туайфорда, а следовательно, и Дика Шарпа. У него не могло быть никаких точек соприкосновения с Роджером. И в то же время Роджер был не настолько наивен, чтобы не понимать: Дональд Фишер нипочем не упустит возможности перекинуться с ним словечком, завязать разговор в надежде выудить хоть какую-нибудь, хоть самую пустяковую информацию, которая может ему пригодиться. Этот человек жил и питался контактами. Не обладая никакими талантами, он компенсировал отсутствие их тем, что «знал всех». Он обладал даром появляться в нужное время в нужном месте, даже если его там не ждали и не желали видеть.

56

Литераторов (итал.).