Преодоление

— Колос–сально! — набросился на еду Шалонов.

— Кажется, и я малость проголодался, — объявил Маркел, накладывая себе из всех тарелок.

Выпили. Варвара Оттовна — к слову пришлось — начала рассказывать про индийскую душещипательную кинокартину, которую видела на днях. Шалонов, дурачась, подстегивал ее для увеселения хлесткими вопросиками. Компания смеялась. Маркел — нет. Он любил, когда больше пьют и поменьше болтают о всякой ерунде, вроде кино. Если уж охота поговорить, то есть вещи более серьезные, интересующие всех. Уловив момент, он спросил громко:

— Генрих Иванович, ты не подсчитывал, сколько нам накрутят бухгалтеры за проходку?

— Нет, Маркел. Зачем считать? Кончим, тогда и займемся…

— Много ли до конца осталось! Нам бы так, хоть приблизительно… По финансам кое‑что прикинуть.

— Сами, слава богу, грамотные, любого бухгалтера за пояс заткнете — не ошибетесь, — усмехнулся Бек.

— Насчет прогрессивки сомнений нет.

— А что? Законно! — подтвердил Шалонов.

— Наше отдай, не греши! — продолжал Маркел. — За безаварийность, за скоростной спуск колонны, за…

— Ну–у… зазазакал!.. Ты опусти ее раньше, колонну–то — окоротил Маркела Бек.

— Опустим законно! Не впервой! — опять подал бодро свой голос Шалонов.

— Медведь еще по лесу ходит, Ванюша, а ты его шкуру планируешь, — засмеялась Варвара Оттовна, державшая всю жизнь руку мужа.

Карцев улыбнулся, сказал негромко:

— О летчиках говорят, что они, мол, суеверные. Ничего, конечно, хорошего в этом нет, но есть одно суеверие просто замечательное!

— Какое? — спросила Валюха.

— Бывалый пилот, например, никогда не скажет категорически: «Я прилечу, совершу отличную посадку, а вечером мы пойдем в клуб, и я выиграю у тебя три партии в бильярд». Или что‑то в таком роде. Нет, бывалый пилот скорее скажет так: «Ежели я вернусь с полета и нормально приземлюсь, то вечером мы, возможно, сходим в клуб ия — чем черт не шутит! — сумею обставить тебя в бильярд». Смекаешь, Ванюша?

— Тужусь… Шевелю мозгами… — хмыкнул Шалонов.

— Умные‑то всегда цыплят по осени считают… — заметила Валюха.

— Одно дело — хвастовство, а другое — уверенность, — возразил Шалонов многозначительно. — Шоферы ка«говорят: не уверен — не обгоняй!

— Мастер Зайцев был уверен, вот и загорает теперь без шлангов…

— Хе–хе! Нам не страшен серый волк… — заверил убежденно Шалонов.

— По–твоему, мы заговорены? — покосился на него Карцев.

Шалонов, довольный, что сумел заинтриговать товарищей, рассмеялся:

— Знаешь пословицу? Запас в… одно место не колет?

— Ты хочешь сказать, что у нас есть запас шлангов? — переспросил недоверчиво Карцев.

Вопрос показался, видимо, столь наивным, что рассмеялись все. А Маркел, стукнув по плечу Карцева, успокоил:

— Не дрейфь, хватит, и даже останется. На следующую бурилку потащим…

— Во–он что!1 — протянул Карцев и потер свой подбородок.

Ему представилась опутанная проводами комната Леонида Нилыча, расстроенное лицо голодного Искры-Дубняцкого, вспомнился разговор о тяжелом положении, в котором оказались буровые бригады из‑за негодных шлангов. Кожаков в Нагорном обивает пороги, выспрашивает, а у Середавина где‑то лежат запасные, нужные всем до зарезу. Что за нелепость? Почему бы ему не дать их в дело, пока прибудут новые?

Об этом и спросил Карцев у присутствующих прямо.

— Во выдал! — присвистнул Маркел и нахмурился: — Отдай, значит, дяде, а сам иди к тете?.. — фыркнул он с мгновенным озлоблением и посмотрел несколько встревоженно на Бека.

«Не я буду, если этот сознательный не разболтает наш секрет», — предупреждал его взгляд. Бек пояснил поспешно и малоубедительно:

— Это, Виктор Сергеевич, не ворованное добро, а сэкономленное. Дело сугубо наше, внутрибригадное. Разберись получше, что к чему — поймешь.

Образу мышления Карцева, воспитанного в войсках, где взаимная помощь и выручка является «альфой» и «омегой», чуждо было подобное равнодушие к бедственному положению товарищей. Сказал глухо:

— Мне настойчиво твердили: хочешь стать настоящим бурильщиком, подмечай и перенимай у Середавина все секреты мастерства. Что же это значит? Оказывается, надо действовать по формуле: «Все средства хороши — был бы результат». В этой формуле кроется успех работы. Ну что ж, спасибо за науку. Только наука такая, Генрих Иваныч, ничего общего, кажется мне, с бурением не имеет… У нее другое имя… У науки этой…

Карцев посмотрел в упор на Бека, и тот вдруг покраснел так, что не стало видно веснушек на его лице и руках.

Вахта натянуто молчала.

Маркел посмотрел сквозь стакан на электролампочку под потолком, а затем, кашлянув, изрек брюзгливо:

— Много у нас любителей развелось ездить в рай на чужом горбу…

— Абсолютно с тобой согласен! — подхватил Карцев.

Маркел похлопал глазами, соображая, что тот имеет в виду, но, не осилив трудной для себя задачи, потянулся за спасительной бутылкой.

— А хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь? — подался Карцев через стол к Маркелу.

— О чем же это я думаю? — переспросил тот задиристо.

— А о том, что вот пришел, дескать, какой‑то черт-те откуда, ^е смыслит ни бельмеса, а туда же: поучать всех, как жить на свете. Мораль наводит! А нам плевать на его мораль: в одно — влетело, в другое — вылетело… Худо будет, если начальству продаст. А что? Продаст запросто. Чтобы выслужиться. Ладно, не возражай, — поднял руку Карцев, хотя Маркел и не собирался возражать, и остальные сидели, опустив взгляд на стол. — Только тут ты ошибаешься, — продолжал он. — О таких делах я привык говорить открыто. И скажу при случае где угодно, всем скажу, а заниматься доносами не приучен с детства. У нас, на Таганке, за такие штуки били большим боем. Между прочим, есть и другой выход: так как я особенной ценности для вахты не представляю, то будет правильней освободить вас от моего присутствия.

— Погоди лезть в бутылку, — остановил его Бек. — Дакай обсудим это спокойно в понедельник, на трезвую голову. Думаю, найдем сообща правильное решение, потому что действительно…

Карцев потер раздумчиво подбородок, словно убеждая себя, что ссориться и уходить — самое последнее дело, что, возможно, удастся еше сделать все по совести. Он поглядел на товарищей и сел обратно за стол.

— Не понимаю, чего обсуждать? Зря воду в ступе толочь. Сэкономил — значит, твое, кровное. Вон плакаты везде: материальный стимул. Зачем это? Чтоб каждый себе экономил, — не унимался, тянул свое Маркел.

— Да что здесь, в конце концов, производственное собрание? — взвилась внезапно Валюха. — Собираемся раз в кои веки и то готовы перегрызться как собаки! Только и слышишь: деньги да проходка, проходка да деньги. Скучища смертная. Как старцы какие, что на саван никак себе не накопят, считают все: хватит ли!

— А кто за нас будет считать? Ты, что ли? Сама хуже старухи отсталой, ничего тебе не надо, одним днем живешь, вроде завтра атомная война! — напустился Маркел на жену.

— Я? Я хуже старухи отсталой? — уставилась на него Валюха широко раскрытыми, сверкающими ненавистью глазами. — А не ты с маманей твоей сделали меня отсталой, дурой неученой? Не вы? Ну погоди же! Ты еще узнаешь, какая я отсталая!

Маркел раскрыл было рот, но Валюха крикнула: «Цыц!» — и грякнула ладонью по столу так, что посуда подскочила.

— Валечка, да что с тобой! Опомнись! — вскричала испуганно Варвара Оттовна, а Бек, допив поспешно свой стакан, кашлянул.

— Вы, конечно, знаете Кондратишку, — начал он таким тоном, будто речь шла о министре нефтяной промышленности или, по меньшей мере, о директоре Хвалынском. Между тем по выражению лиц присутствующих было ясно, что никто из них слыхом не слыхал про какого‑то Кондратишку. — Так вот, Кондратишко, — продолжал, ничуть не смущаясь, Бек, — рассказал однажды жуткую вещь. У меня, знаете, просто сердце оборвалось и волосы поредели…

— А не покраснели, Генрих Иваныч? — подковырнул Шалонов.