Преодоление

А в конце месяца приказом по заводу «за особые заслуги в деле выполнения месячного задания», наладчики, с которыми шептались работники заводоуправления, премировались приличными суммами. Чаще других за эти самые «особые заслуги» получал наладчик Павел Зяблин.

Разобравшись что к чему, Ветлицкий заявил категорично директору Хрулеву:

— Или я, или ваши управленцы! Если они и впредь намерены разлагать рабочих подачками, мне здесь делать нечего.

Хрулев вздохнул:

— Я сам против этих фокусов, но давай рассудим здраво. Здесь спокон веков ведется так не только на твоем участке. Если, допустим, я сегодня пресеку безобразия, ты гарантируешь мне выпуск особо важных сепараторов? Ответь‑ка!

— Исчерпывающего ответа, Дмитрий Васильевич, дать не могу, но у меня есть предчувствие выхода. Есть некоторые соображения. Короче, нужно свергать идолов, крушить ложные авторитеты, иначе мы не сдвинемся с мертвой точки. Разделяю ваши опасения, операция на самом деле не из легких, но есть надежда, что рабочие сами помогут.

— Конечно, ты прав, нужно и это начинать когда-то… Попробуй, — сказал Хрулев, подумав.

В тот день погиб от случайного выстрела на охоте муж Катерины Легковой. Ветлицкий вместе с рабочими участка помогал на похоронах, а вернувшись с кладбища и увидев осиротевших ребятишек, пришел в смятенье. В сердце, отравленном горечью собственных житейских встрясок и неудач, впервые тогда шевельнулась жалость. В то тяжелое для несчастной Катерины время он стал помогать ей и добился, чтобы старшего Максимку приняли в школу–интернат, а меньшего — в пятидневный детский сад. Среди сверстников они не так остро будут ощущать свое горе, и Катерине легче управляться с ними.

Прошло недели три. Как‑то после работы возле проходной подошел к Ветлицкому Зяблин и, тронув за рукав, спросил:

— Товарищ начальник, можно вас на пару слов?

— Гм… Почему так официально? Не знаете, как меня зовут?

— Знаю. Но… вот что я вам скажу, товарищ начальник. Вы — человек неженатый, а Катерина Легкова — женщина молодая, заметная. Очень уж бросается всем в глаза, как вы ее обхаживаете, подбиваете под нее клинья. Некрасиво получается.

— Откуда вы все это взяли? — смерил Ветлицкий Зяблина взглядом. — И вообще, какое вам дело?

Зяблин осклабился.

— Мы, то есть народ, уважаем вас, товарищ начальник, и не желаем вам неприятностей, усекаете? А о Легковой позаботится общественность.

Ветлицкий вспылил:

— Послушай ты, демагог, заруби себе на носу: Легкова, будь она самая раззамечательная, меня не интересует. Это во–первых, и во–вторых, я оказывал и буду оказывать посильную помощь вдове и ее детям, ибо считаю это своим человеческим долгом. А тот, кто попытается по этому поводу сплетничать, пусть пеняет на себя.

— А что вы мне сделаете? Уволите? Или поставите на плохой пресс? — выпятил Зяблин задиристо грудь.

— Поставлю. Это я могу.

— Вы еще не разбираетесь, какой хороший пресс, какой плохой, а давить рублишком уже пытаетесь.

— Я и этим умею, — показал Ветлицкий крепкий кулак и, сунув тут же в карман, добавил раздельно: — Нахалов, позволяющих себе заниматься сплетнями, отделаю лучше, чем пресс.

— Та–а-ак… — протянул Зяблин многозначительно. — Значит, война?

— Бросьте глупости, Зяблин, вам не пятнадцать лет! А впрочем, как угодно. Для меня открытая война лучше ненадежного мира. Я лично — парабеллум…

— Кто? — переспросил Зяблин.

Ветлицкий усмехнулся.

— Парабеллум — не фамилия, по–латыни это значит «готов к войне», усекаете? Есть и другие латинские слова, например, асинус — осел, а «салютант» — привет! — козырнул он с издевкой и удалился.

В последние дни декабря, точно пузыри, копившиеся на дне болота, всплывают всяческие неожиданности. Просто диву даешься порой: по цеховым документам и по данным «амбарной книги» Ветлицкого, участок является обладателем солидных запасов подшипниковых кожухов, а под Новый год оказывается, что их и в помине нет. С нового года ты собираешься штамповать защитные шайбы, и вдруг, как снег на голову, сваливаются огромные излишки этих самых шайб. Откуда? Никто объяснить не может. То убийственные недостачи, то загадочные «клады» в темных углах.

За трое суток до Нового года выявилось, что завод не выполняет план по важному приборному подшипнику. Сепараторы для него Ветлицкий изготовил своевременно и отправил на сборку, но они бесследно исчезли. Поднялся шум: «Давай, гони, штампуй новые! За срыв задания по особо учитываемым подшипникам головы посрывают!»

Нержавеющую ленту нашли на заводском складе, два комплекта штампов «вылизали», и они, готовые к работе, лежали на стеллажах, многошпиндельный пресс Зяблина освобожден для срочной наладки.

Не успел Ветлидкий глазом моргнуть, как восемь тяжелых штампов были набраны со стеллажей и водружены на пресс. Зяблин действовал четко, проворно, грамотно. Работа — загляденье! Наладка еще не была завершена, а на участке уже зачастили тревожные звонки болельщиков. Затем появился первый визитер: длинный худой главный диспетчер завода по фамилии Ноготь. Спросил у Кабачонка, как дела, повертелся возле пресса Зяблина, однако почему‑то в непосредственные переговоры с наладчиком не вступил и вскоре убрался восвояси.

Озадаченный непонятным поведением представителя заводоуправления, Зяблин наладку продолжал, но начальную прыть несколько поубавил.

Ближе к обеду зашел второй визитер — начальник производства завода. Этот побеседовал покровительственно не только с мастером, но и с наладчиком, и, нагрузившись исчерпывающей информацией, также удалился. Внешне все выглядело почти так, как в прежние времена, разница лишь в том, что сейчас никто не шептался с Зяблиным, не взывал к его сознанию, не умолял «спасать завод», «спасать честь коллектива», а вернее — честь мундира и премии для руководящего состава. Хуже того: никто не обещал Зяблину вознаграждения за «особые заслуги», поэтому темп его работы резко упал. То все горело под руками, а тут словно к его конечностям приладили тормоза. Правда, моментами он начинал хлопотать, суетился, напоминая человека, напрягшего все свои умственные и физические силы перед неслыханным рывком вперед. Так по крайней мере казалось Ветлицкому, уважающему в людях такие взлеты. Это поистине прекрасное состояние духа, когда в голове еще только роятся предположения, созревают догадки, когда среди массы ненужного и случайного человек уже прощупывает мысленно контуры того, к чему он стремится в своем поиске. Такую работу: то раздумчивую, то искрометную чтит и рабочий люд.

В этот раз по лицам рабочих, наблюдавших за Зяблиным, вместо хорошей зависти и почтения, проскальзывала насмешка. Даже на физиономии его бывшего ученика Козлякина! Вчера это было совершенно немыслимо.

Отношение окружающих задевало Зяблина, но не очень. Плевать ему на Козлякиных! Иное дело странная холодность к его особе, непривычное безразличие со стороны высокого заводского начальства. И — Ветлицкого. Тот вообще ни разу не подошел к прессу, словно налаживалось не остро дефицитное изделие, а какой‑нибудь паршивый ширпотреб.

«Ладно же, я вам устрою!..» — погрозился мысленно Зяблин и, когда до конца смены осталось полчаса, выключил пресс и направился за стеклянную перегородку, где писал что‑то за столом начальник участка.

О чем говорили они, из‑за грохота слышно не было, но все видели, с какой уверенностью, с каким дерзким превосходством держится «король» перед Ветлицким. В его жестах и мимике чувствовались спокойствие и твердость.

— Хватко наш купец торгуется… — протянул скрипуче на мотив «Коробейников» старый наладчик Курилов.

— Н–да–а, — добавил другой. — Лишь узнает ночка темная, как поладили они…

Нет, видать, не поладили… Саркастически ухмыляясь, Зяблин отправился домой, оставив сменщику Козлякину доделывать главное: регулировку, настройку грейферной подачи пресса и пуск его на рабочий ход. Козлякин понял, что его ждет, и ему стало не по себе. Тут уже не до фамильярных ухмылок, он просто испугался, потому что подчищать за бывшим учителем — дело гробовое. Обозленный потерей добавочного заработка, Зяблин обязательно подстроит какую‑нибудь пакость на прессе.