Преодоление

Коллектив, которым руководит Хрулев, да и та часть, которую возглавляет он, Ветлицкий, сложны, многолики и противоречивы. Вот сейчас тянутся к директору рабочие и мастера со всех сторон, словно к какому‑то средоточию. Оживленный, возбужденный, он отвечает людям и всерьез, и в шутку, подчеркивая слова резкими жестами. Человек, — в этом Хрулев убеждался не раз, — раскрывается иногда гораздо шире, разносторонне именно в такой неофициальной обстановке, когда непринужденность располагает к откровенному обмену мыслями.

Поистине мир тесен, из‑за этого и отношения между людьми складываются порой странные и неожиданные. Вот сидит рядом главный инженер завода. В первые годы его работы на предприятии он появлялся на всевозможных торжествах непременно с женой. С приходом же нового директора, Хрулева, как обрезало.

Может быть, жена Крупного стала вдруг сверхпрозорливой и каким‑то необычным способом заметила глубокую антипатию мужа к Хрулеву? Иначе ничем не объяснишь. Ведь Круцкий никогда ни перед кем на свете не заикнулся даже о том, что сам рассчитывал занять место бывшего директора, погибшего в авиационной катастрофе. И уж меньше всего стал бы делиться с женой своими обидами и мыслями, жаловаться на судьбу, ибо посчитал бы это для себя крайне унизительным. Что же касается самой Клавы, то, видимо, она просто своим обостренным ревнивым чувством женщины, мужа которой обошли, схватила главное, безошибочно постигла суть, потому что самолюбивый Круцкий действительно очень страдал, когда министр прислал на завод какого-то «варяга» — Хрулева. С этим «варягом», во–первых, не соскучишься по работе, а во–вторых, надо держать ухо востро, иначе не успеешь оглянуться, как Хрулев на твое место поставит того же Ветлицкого, которого приволок с собой из своей Тмутаракани…

Клава не позволяла даже произносить при ней имя Хрулева, а уж о встречах… Лишь однажды выдержанная Клава не совладала с собой. Это произошло в первую и единственную встречу в театре, вскоре после назначения Хрулева директором. Этот случай запомнился Крупному и в какой‑то степени даже озадачил его. А дело было так. Он с Клавой вошел в ложу, где уже заняла свои места чета Хрулевых. Поздоровавшись, Круцкий представил свою жену. Клава как‑то судорожно, словно через силу протянула руку директору. По ее щекам, шее, по открытым плечам пошли пунцовые пятна.

— Клавдия Никитична?! — воскликнул Хрулев приглушенно с удивлением.

В Клавиных глазах мелькнули не то страх, не то растерянность, но через миг взгляд стал уверенным и вызывающе твердым, как у игрока, рискнувшего ударить по «банку». Хрулев все это заметил, подумал натужно несколько секунд и, отведя глаза куда‑то на кресла партера, молвил с улыбкой:

— Значит, Клавдия Никитична…

— Да. А что в этом удивительного?

— Удивительного? — пожал тот плечами. — Да просто редкое совпадение: мою мать тоже звали Клавдией Никитичной.

— Вон как! — сказала Клава и безразлично отвернулась.

И все же у Круцкого возникло впечатление, будто его жена и директор знакомы, уже встречались когда-то, но он отбросил эти мысли. Где могла встретиться москвичка с каким‑то провинциальным инженериком, работавшим на задрипанном заводишке где‑то у черта па куличках! Чепуха. Просто и его и ее поразило полные совпадения имен и отчеств, о чем и сказал Хрулев.

А между тем, первое впечатление Круцкого было определенно верным. Клава и Хрулев действительно встречались. Давно. Еще тогда, когда она носила девичью фамилию Котикова, а война только перевалила за середину. В то время Хрулев работал на заводе начальником участка. Эвакуированный на Волгу завод обосновался в старых кавалерийских казармах и конюшнях с окнами–щелями под крышей, без отопления, без освещения… Но фронт требовал военную продукцию, и продукцию давали. Под открытым небом делали: некуда станки было ставить.

Сколько лет прошло с тех пор, пора, казалось бы, забыть страшное голодное время, ан нет! Закроешь глаза, и словно наяву слышится брызганье металлических колец — деталей для ракетных снарядов «Катюш».

Рабочих на заводе не хватало. Откуда их возьмешь, если все отнимал фронт! Приходилось на простых операциях использовать необученных ребят из ФЗУ, отрывать их от учебы. Каждый день начальник участка Хрулев давал заявку на сорок–пятьдесят человек, но больше двадцати никогда не получал: то ученики болеют, то в отъезде, то… В общем, воспитательница Клавдия Котикова приводила их утром в цех, а вечером сопровождала в общежитие.

Молодой и холостой Хрулев, занятый неотложными делами, заметил все же, что у воспитательницы Клавы широкий рот, узкие с прищуром глаза и весьма пышная фигура. Этого было достаточно, чтобы он больше не обращал на нее внимания. Но вот однажды его коллега начальник соседнего участка Михаил Окарин, вечно голодный и неустроенный парняга, заявил вдруг, что они, Окарин и Хрулев, приглашены в гости к мастерам-воспитательницам ФЗУ Клаве и ее подружке Кире.

— На кой они мне сдались? И так едва ноги волочишь… Если хочешь откровенно, то ротастая Клава мне вовсе не нравится, а другую я вообще не видел.

— Не важно. Они требуют от меня, чтобы ты был непременно. Пойдем, Дмитрий, не пожалеешь. У них жратва — клянусь! До войны такой не едал. Я уже был однажды у Клавки. Черт знает, откуда достает. От тебя ничего не требуется. Поболтаем, потанцуем — девочкам скучно. Клавку я беру на себя.

В назначенный вечер Хрулева вдруг задержали на заводе, и когда он пришел по адресу и постучал в окно одноэтажного дома, там уже стоял дым коромыслом. Подвыпивший Михаил Окарин и раскрасневшаяся Клава отплясывали какой‑то невообразимый танец. Кира в новом красном платье с прямыми ватными плечами, делавшими ее сутулой, сидела у стола. Еще двое устроились на клеенчатом диване с высокой спинкой. Парень в свитере и в сапогах гармошкой обнимал незнакомую Хрулеву, видно, не заводскую девицу — потную и пьяную. Она липла к парню, радостно хихикала и закатывала глаза. Хрулев взглянул на стол, и лицо его вытянулось от изумления. Должно быть, он выглядел довольно глупо, потому что Михаил Окарин, бросив отплясывать, хлопнул его по спине, подмигнул с превосходством:

— Ну, Митя, что я говорил? То‑то!

Действительно Окарин не соврал. Дмитрий давно не видел такого сказочного изобилия! Даже белый пышный пирог с мясом, знаменитый курник посреди стола! А бутылок! Да не со спиртом–сырцом вонючим, а с натуральной хлебной под сургучом.

Дмитрию тут же налили штрафную, и он принялся за еду. Воспитательницы вели себя хвастливо, они просто давили гостей невероятным роскошеством яств и пития. Затем куда‑то удалились, но вскорости вошли опять уже в других платьях. На руках блестели браслеты, на пальцах перстни, еще что‑то мерцающее красновато на груди.

Михаил Окарин брякнул спьяна:

— Э! Да вы, девочки, никак ювелирторг обокрали, гы–гы–гы!

Ему не ответили. Играл патефон, и все вертелись в танце. Кира, довольно милая девушка, благоухающая дорогими духами «Манон», что называется повисла на Дмитрии, положив голову ему на плечо. Вздохи ее не казались фальшивыми. Протанцевав в темный коридор, Дмитрий с Кирой принялись целоваться на все лады, пока не замерзли. Вернулись в комнату, и тут оказалось, что платье Киры почему‑то расстегнуто. Это вызвало град двусмысленных шуток и недоумение Дмитрия, а Кира, которая состояла, казалось, вся из спрессованных запахов пудры, духов и вина, лишь притворно хихикала. Дмитрий же мог голову дать на отсечение, что к застежкам на ее платье даже не прикоснулся. Ну да черт с ней и ее застежками! За войну он совсем изголодался, а тут в кои времена можно брюхо набить до отвала. И не просто набить: ужин был вкусный, более того — превосходный. Рассчитаться за такое несколькими поцелуями — это просто невероятно!

Глубокой ночью, оставив Михаила у Клавы, Дмитрий проводил Киру домой, пообещав встретиться в ближайшие дни. Однако из‑за срочной работы ему было не до свиданий. Несколько раз заскакивал Окарин, передавал приветы и приглашения, подкатывалась и Клава. Как‑то, приведя ребят в цех, спросила игриво: