Страница 2 из 12
II
В Сибири, в незнакомой стране, среди незнакомых людей, Елкан совершенно переменился: похудел отчаянный джигит, лицо его пожелтело, бродил он, пугливо озираясь по сторонам, блуждал по городу, точно тень. Когда вокруг смеялись, он плакал и старался держаться подальше от веселья.
В один из весенних дней побрел Елкан за город, чтобы немножко рассеять свою грусть, чуточку подбодрить себя. Гуляя, он обратил внимание на синеющие вдали горы. Неожиданно воспрянул духом наш горец. Бесцветные губы и щеки покрылись румянцем. Чтобы получше разглядеть эти горы, он выбрал себе удобное место под деревом и стал любоваться. Ему показалось, что одна из гор очень похожа на ту, что была в его родной стороне, на виду которой он родился и провел свою юность и возмужал.
Взор его подернулся туманной пеленой ...
Вот стоит их дом ... Перед домом большое ореховое дерево ... А вон Марытхва с уздечкой ходит возле лошади. Подальше, у ворот шагает Шарытхва со своей длинной клюкой ... Внизу, в долине, шумит водяная мельница ... Перед мельницей стоят Торкан и Таариф, за ними — Рафет...
А вот мать сидит на крыльце ...
Елкан напрягает взгляд, все свое внимание обращает на нее, но, к несчастью, не может хорошенько разглядеть — расстояние мешает...
Наступил вечер.
Елкан с большой неохотой принужден был вернуться в город. Слезы горечи выступали на глазах и под напором чувств полились ручьем. Его охватила тоска.
Еле держась на ногах, он вернулся к себе с единственной мыслью: еще раз побывать у дерева и снова полюбоваться на род— ные горы...
Он попросил одного знакомого назвать ту гору, которую видел за городом. Тот назвал ее странным именем, и не поверил ему наш горец. Он был уверен, что это та самая гора, рядом с которой живут его родные.
Утром Елкан повстречал своего знакомого по Абхазии, плотника Мыстафа, некогда строившего их дом. Мыстаф давно был сослан в Сибирь как неблагонадежный, Елкан с большой радостью обнял его. Долго они говорили о разных делах, а затем Елкан поведал о горе, которую видел вчера. Хотя Мыстаф уверял, что это совсем не абхазская гора, Елкан все же повел Мыстафа за город.
Елкан сказал:
— Мыстаф! Я сильно пал духом. Я болен. Ежели б не ты, я, пожалуй, слег бы. И сны мои тоже плохи. Возможно, я умру. Ежели умру, моя просьба к тебе: похорони меня здесь, на этой площадке, под этим деревом, откуда видна гора.
— Не бойся. Не падай духом. Ничего не случится с тобой! сказал Мыстаф. — В городе поговаривают, что в России революция, что арестовали царя и освобождают всех заключенных. Ежели богу будет угодно, то после пасхи и мы с тобой отправимся домой.
— Правда, до пасхи не так уж много дней, но я боюсь, что не доживу и до пасхи. Мыстаф, ежели ты веруешь хоть немного в бога, не забудь моих слов, обещай исполнить просьбу. Ежели я буду знать, что после смерти меня похоронят напротив этой горы, я посчитаю себя счастливейшим человеком. Правда, я не буду видеть ее, но она будет смотреть на мою могилу. И все же, Мыстаф, я думаю, что это и есть именно та, наша гора.
— Умереть ты не умрешь, но если это будет угодно богу, то я во что бы то ни стало выполню твое желание, — сказал Мыстаф.
Мыстаф дал слово в день пасхи зайти к Елкану. Поцеловались они, обнялись и разошлись. Мыстаф пошел к себе (это было гдето не очень близко от города), а Елкан вернулся в свою комнату. Вскоре он заболел и слег. Становилось ему все хуже и хуже, а дня за три до пасхи Елкан почувствовал, что умирает. И некому было сообщить об этом Мыстафу.
Елкана перевезли в какую-то убогую больницу. Он уже ничего не соображал. Весь был во власти горячки.
III
Давно не видел Елкан своих родных, а теперь предстали они перед ним, как живые. Горит его несчастная голова, горит, и кажется ему, будто мать кладет на пылающий лоб платок, смоченный холодной водой. Кладет и приговаривает: «Сын мой, что было бы с твоей матерью, если бы вовремя не попал в руки мои. Милый мой Елкан!..»
В это время сиделка, не заходившая к больному с самого вечера, принесла тарелку супа и сильно хлопнула дверью. Елкан вздрогнул н, полуоткрыв глаза, закричал:
— Мама, не отходи! Положи мне на голову холодный платок. Я хочу пить. Подай-ка стакан!
Полагая, что мать со стаканом воды подошла к нему, собрав последние силы, он попытался приподняться.
Сиделка, видя, что больной собирается встать и что-то бормочет, уложила его.
— Мама, возьми стакан скорее! Видишь я чуть не облился!
И он протянул руку.
Сиделка не поняла, в чем дело. Она дала ему платок, валявшийся на полу. Елкан сделал слабое усилие, чтобы посмотреть, что у него в руке, но так и не смог, несчастный.
И почудилось ему, что отец его Марытхва внес кувшин воды, а дядя Шарытхва наполнил табаком чубук, положил огня и отодвинулся подальше, явно недовольный поступками племянника. Обратившись к нему, Елкан сказал:
— Шарытхва, ты не доволен мною ... Обвиняешь меня в том, что я верчусь между ворами ... Даю тебе слово, что больше никогда не буду иметь с ними ничего общего ... Из-за них же пострадал я. Правду говорит пословица: «Слово «молодец» человека губит». Хвалить стали меня, что я ловок, храбр, вот и стал я делать все, что мне предлагали, и погиб. — Затем обратился он к своей матери: — Мама! Подай-ка мне ту родниковую воду, что принес отец. В горле у меня совсем пересохло.
Больной снова протянул руку, которая попала в тарелку с супом и расплескала его.
Сиделка больше не заглядывала сюда: на другой день была пасха, и онa занялась своими делами.
Вторые сутки твердил Елкан: «Воды! Воды!» Но кто же мог дать ему напиться, если около него не было никого?..
Так бредил джигит о стакане холодной воды. А после полуночи он перестал дышать.
Наступила пасха. Мыстаф пришел в больницу и застал своего друга бездыханным. Одна pyкa Елкана лежала у тарелки с застывшим супом.
Мыстаф сдержал свое слово и с большими трудностями похоронил Елкана под деревом, именно там, где просил покойный.
Порхающие меж ветвей птицы поют лихому джигиту свои песни. А издалека смотрят на его могилу горы, смотрят, чтобы облегчить сердце, так сильно жаждавшее вернуться на родину.
IV
В пасхальную ночь увидела Шарифа во сне, будто сын ее Елкан, здоровый, румяный и красивый, въехал во двор.
Она проснулась и, полагая, что все это происходит наяву, живо открыла дверь и посмотрела на ворота. Где же Елкан? Ах, то был сон! Она зоахлопнула дверь и со слезами села у очага. Развела огонь. Накинула на голову шаль, чтобы скрыть от мужа свои слезы.
Проснулся и Марытхва и начал бранить жену, которая невольно разбудила его.
— Я только что говорил со своим сыном, — сказал он. — Это было так приятно, и вдруг — проклятые двери! А знаешь, — добавил Марытхва, — он был совершенно здоров, бодр, хотел что-то сказать, но проклятые двери!..
— И я видела моего Елкана, — сказала Шарифа, — он въехал во двор, словно наяву! Я встала, чтобы открыть ему дверь ...
И она горько заплакала.
— Слушай, — обратился Марытхва к своей старушке,— в одно и то же время нам снился сон. Это нехороший признак. Вот уже пятый день мурашки пробегают у меня по телу. С нашим сыном что-то случилось, но нам, несчастным, ничего не известно.
— И мои приметы не предсказывают доброго, — сказала Шарифа и заплакала пуще прежнего.
Чтобы хоть сколько-нибудь утешить жену, Марытхва сказал:
— Ты слышала, что царя скинули, а на его место посадили Явалуц (так, кажется, зовут его) или Ювалуц, не могу тебе передать точно. Это имя произносят образованные. Во всяком случае, оно похоже на Ювалуц. Такой человек сидит теперь на царском троне. Он всех арестантов и ссыльных, которых наказал царь, освобождает. В доме Алдыза я видел одного из выпущенных. Он сидел в сухумской тюрьме.
— А Елкана он не видел?!
— Глупая, этот человек сидел в сухумской тюрьме, а наш сын в Сибири. И этого не знаешь!
— Как видно, его вовсе из Абхазии услали, — сказала Шарифа.