Статьи военных лет

Нет, не помилуем, не отпустим, не простим. Не предадим наших великих мертвецов — от первого солдата вольнолюбивой Америки, Франклина Рузвельта, до того неизвестного русского автоматчика, который лишь мгновенье назад упал с простреленным сердцем в Берлине. Гадкий спектакль фашизма кончается, и освистанным балаганщикам не помогут теперь ни молитвенные воздыханья, ни дамское заступничество, ни купеческая доброта ко всемогущему злу, доставляющему дивиденды. Мы распознаем их в любом обличьи, обшарим горы, подымем каждую песчинку в захолустьях далёких материков. И если только былое отчаянье не выжгло чувства чести у людей, они не помилуют ни дворца, ни хижины, где застигнут притихших перелицованных беглецов, — обуглят самую землю, давшую им пристанище. Только так возможно обезвредить все, чем они ещё грозятся будущим поколеньям, испуская дух. Только беспощадностью к злодейству измеряется степень любви к людям. Да здравствует жалость, жалость неподкупных судей, — жалость к тем, которые ещё не родились!

Наступает желанная минута, ради которой мы четыре года бестрепетно принимали лишенья, тревоги, горечь неминуемых потерь. Борьба продолжается, предстоит ещё добить врага, но уже неправедная немецкая земля под сапогами нашими. Это утро и скоро день… Только что соединились победоносные армии Запада и Востока, и полководцы уже обменялись мужественным рукопожатием. Завтра, впервые за много лет, воины без опаски разведут костры на привалах. Грянул громовый капут тысячелетней бредовой немецкой мечте о надмирном владычестве… Потом пепел, смрад и вздыбленный прах медленно осядут на остывающие камни Германии, и тогда для человечества наступит слепительный полдень, который пусть никогда уже не сменится ночью! Какое отличное утро смотрит нам в лицо; как красивы и праздничны даже эти дымящиеся, с красными флагами пламени, берлинские развалины — в час, когда в них вступает Свобода!

Совесть в нас чиста. Потомки не упрекнут нас в равнодушии к их жребию. Вы хорошо поработали, труженики добра и правды, которых Германия хотела обратить не в данников, не в рабов, даже не в безгласный человеко-скот, но в навозный компост для фашистского огорода… Слава вам, повелители боя, сколько бы звёзд ни украшало ваши плечи; слава матерям, вас родившим, слава избам, которые огласил ваш первый детский крик; слава лесным тропкам, по которым бегали в детстве ваши босые ножки; слава бескрайним нивам, взрастившим ваш честный хлеб; слава чистому небу, что свободно неслось в юности над головами вашими!.. Живи вечно, мой исполинский народ, ликуй в близкий теперь день торжества великой правды, о которой в кандалах, задолго до Октября, мечтали твои отцы и деды.

Мы победили потому, что добра мы хотели ещё сильнее, чем враги наши хотели зла. Германия расплачивается за чёрный грех алчности, в который вовлекли её фюрер и его орава. Они сделали её своим стойлом, харчевней для жертвы, притоном для демагогического блуда, станком для экзекуций, плац-парадом для маньякальных шествий… Злую судьбу она готовила на века Европе и миру. Тогда мы хлынули на неё, как море, и вот она лежит на боку, битая, раскорякая, обезумевшая.

Мы расплачиваемся с ней в полгнева, иначе один лишь ветер ночной плакал бы теперь на её голых отмелях. Громадна сила наша — по широте нашей страны, по глубине наших социальных стремлений, по могуществу индустрии нашей, по величию нашего духа. История не могла поступить иначе. Наше дело правое. Мы сказали. Слово наше крепко. Аминь.

 «Правда», 30 апреля 1945 г.

Весна народов

Кончилась затянувшаяся зима. Священная весна с её дарами проходит по земле. Пускай пока не в полную силу — во всём сквозит её улыбка. С каждой минутой праздничней становится на сердце, и молодеют даже старые камни на растемнённых московских улицах. Вот она, отвоёванная и возвращённая молодость!

Ещё вихрятся чёрные дымы боя, а лязг сражающегося железа глушит все остальные звуки в мире, но почему же мы различаем в них и осмелевший детский смех, и первые, ещё робкие, одуванчики по скатам снарядных воронок? Не потому ли, что всё на земле слилось в единое ликованье непобедимой жизни и раскалённые зевы наших пушек славят своими басами одну её, освободительную весну?

Через много вёсен прошли старшее и юное поколенья советских отцов и детей, которые создавали наше нынешнее величие. Каждая из них была новым, незабываемым шагом к осуществлению мечты, но этот Первомай неизмеримо значительнее прочих. Он выводит нас как бы на вершину горы, откуда виден весь, лежащий как на карте, необъятный мир, его долины и реки, движение людских племён и, наконец, самая поступь истории. Отсюда мы постигаем подвиг гения, начертавшего план великих строек. Окинем же взором всё то, что вчера было доступно лишь предвиденью вождя, а сегодня стало достояньем его народа…

Теплый ветер изобилия и плодородия дует нам в грудь, а по нагорьям внизу теснятся толпы новоприобретёиных друзей, завтрашних братьев и соратников в устроении земных судеб. В громадном утреннем небе тают и плывут последние, разъятые на части, призраки ночи, похожие то на обмякшую тушу Муссолини, то на что-то ещё более гнусное, чьим именем не надо сквернить блеск этой первомайской страницы. Кажется, минуло лютое сновиденье, терзавшее мир последнее десятилетье…

Нет, не сновиденье! Столбовая дорога побед от Сталинграда до Берлина — не сновиденье, как не во сне были пролиты кровь на фронтах и пот в бескрайнем всеармейском тылу. Не сном были наши разлуки и потери, о которых мы вспоминаем со стиснутыми зубами. Фашизм — тоже не сон, и не сон — братские могилы, где закопаны наши милые и скромные, такие весёлые и молодые. О, если бы был услышан в самом начале наш предостерегающий голос, из них могли бы быть созданы армии строителей и творцов, способных стократ умножить благоденствие планеты. Оно было отвергнуто, бескорыстное слово разума, и вот — щебяная окрошка из отличных столиц, погасшие заводы, где могла бы изготовляться материальная одежда духа и мысли, и, наконец, тысячи бездонно ёмких кладбищ, эти поселения мёртвых, числом которых измеряется вся низость мюнхенского преступленья.

Для разумного эта весна — не просто воскрешение скованной природы, звонкий месяц молодости, май; она есть весна народов, потрясённых и оскорблённых фашизмом в своём человеческом достоинстве. Таким образом, великая премудрость опыта разлита в самом воздухе первомайского полдня, и горе той стране, которая не допустит её в себя!.. Богата дарами эта весна, но никто не подносил их нам на блюде, мы сами добыли их из кромешной тьмы, сами творили их совместно с ярким солнцем и уже настолько постигли их устройство, чтобы стать мастерами собственного счастья. Бедна в часы ликованья наша речь; нет в ней достаточно нежных слов, чтоб приветствовать эту весну в полную меру нашего чувства… Здравствуй же, более любимая, чем невеста, более желанная, чем рукопожатье друга, внезапно оказавшегося в живых!

Нашего праздника не омрачает сознанье, что громадная дикая свинья фашизма, шатаясь и истекая тухлой сукровицей, еще стоит над своей ямой, — немного ей осталось жизни. Фашизм — выдумка дикаря, помесь насекомого со скучным, мещанским немецким чортом, но прежде всего он всё-таки — свинья, и нынешняя Германия — ее жилище. Вполне знаменательно, что, даже проклиная своего главного обер- или зондерфюрера… или, как он там назывался, сын своей презренной матери! — многие немцы клянут его не за то, что омрачил и обесчестил убийствами германское имя, а лишь за то, что, не выполнив разбойных обещаний, вовлёк их в столь крупные неприятности и убытки. Видимо, надо заставить их голыми руками раскапывать страшное человеческое месиво в братских карьерах, чтобы хоть признак мысли появился в животном взоре немецкого мещанина. И если остались в Германии мыслящие люди, они должны быть глубоко благодарны Красной Армии за то, что она через страдание возвращает их стране давно утраченную человечность. Много добротного металла всадили мы в этого кабана с обеих сторон, а он ещё огрызается на своих загонщиков! Ничего, это недолго; ещё разок, ещё одна порция смерти, и он рухнет с копыт, навеки ставший падалью.