Страница 1 из 3

На дружеской ноге (сборник)

Пугач Вадим

Вадим Пугач

От автора

У всякого автора за многолетнее функционирование в литературе набирается множество текстов, которые неловко вставить в серьезные книги. Так случилось и со мной. Междусобойные игры «Пенсил-клуба»[1], в которых я принимал участие, породили эту книгу, полную непристойных намеков, исковерканных цитат, стилизованных упражнений и сомнительных каламбуров. Если сравнить творчество с квартирой (всякое сравнение хромает, но особенно хромает сравнение с квартирой, потому что, как мы знаем с булгаковских времен, это самая несравненная из вещей), то среди моих книг «На дружеской ноге» – в лучшем случае антресоли. И вот я поставил стремянку, выволок с антресолей бог знает что и выставил это на лестничную площадку. Чтобы вы, проходя мимо, споткнулись…

I. Одна нога там

Из пушкинской антологии

1. Архилох

Я Необулу полюбил – и в бешенстве.

Ведь это значит общим стать посмешищем,

А все ж теперь в несчастной этой глупости

Я признаюсь, припав к коленям девичьим.

Мне не к лицу влюбляться – в пору зрелости

Давно уже вступил – тому свидетель Зевс.

Но чувствую в спине стрелу Эротову:

Торчит она, как кол, между лопатками.

Нет Необулы – я зеваю – спать хочу;

Есть Необула – тоже спать, но рядом с ней.

Повсюду Необулу я преследую,

Преследуем повсюду Необулою.

Когда ступает дева легконогая

Из гинекея, и шуршит хитон на ней,

Иль вдруг заслышу этот голос девственный,

Внезапное я чую помутнение.

Мне улыбнется Необула – радуюсь,

А отвернется от меня – тоска берет;

Измаюсь за день – караулю вечером,

А вдруг смогу коснуться я ее руки?

Когда прилежно клонится над прялкою,

Глаза и кудри опустив, иль чешет лен,

Истомно-сладкой страстью обессиленный,

Слежу за нею с сердцем переполненным.

Легко мое несчастье обнаружится,

Когда пойдет к источнику стирать белье

Любовь моя, а я за нею вслед пойду,

Храня молчанье, как коза на привязи.

Увижу если – Необула слезы льет,

Сейчас же речь свою я обращаю к ней,

На Фасос вспоминаю путешествия,

Настраиваю лиру на фригийский лад.

О Необула! Сжалься надо мной скорей,

Когда любви не хочешь подарить ты мне.

Быть может, я и вправду столь уродлив, что

Девической не стою благосклонности?

Но притворись! Глаза твои прекрасные

Все говорят искусней, чем дельфийский жрец.

Любить не можешь – обмани, любимая!

Я обманусь – уже и этим буду рад!

2. Сафо

Нет, не пой, красавица, дивных песен

Берегов печальной твоей Колхиды,

Что иную жизнь и печаль иную

Напоминают.

Ты заставила вспомнить меня, подруга,

Молодым, жестоким своим напевом

Степь и ночь, луну и прелестный облик

Девы далекой.

На тебя смотрю – и любимый призрак

Забываю, глаза красотой насытив,

Начинаешь петь – и другая дева

Передо мною.

Нет, не пой, красавица, дивных песен

Берегов печальной твоей Колхиды,

Что иную жизнь и печаль иную

Напоминают.

Ио

– Орел, взвесь полкило печени.

Восклицаю: «О, Ио!» – и о

Ее уединенном горе мышлю.

Гласные колотятся в горле,

Идут пузырями,

поют и воют.

Что с ними делать, с недоносками Аполлона

И, скажем, Эвтерпы?

Если я Аргус,

обозначить ли ими жалость

К бессчастной дуре?

Если Гермес,

пожалеть ли с их помощью Аргуса,

Коего убиваю?

Если я Прометей,

то, конечно,

Всех пожалею и о себе не забуду.

Впрочем, быть вертухаем – не дело четырехглазых

(Аргус глазастее был минимум раз в 25);

В киллеры тоже никак не гожусь

(К моим белорусским ботинкам

Крылья пока что никто не приделал);

Разве страдальцем?

Но печень мою

только желтуха слегка поклевала.

Милая Муза! Не миф утешает,

но размышленье о мифе.

Перехожу на согласные:

PS. Нрзбр. Тчк.

Чревоугодники

Терцины

Итак, мы оказались в круге третьем,

Меня сопровождал Гаргантюа.

Он важно объяснял, кого мы встретим,

И поправлял сползавшее боа —

Гирлянду толстых мюнхенских сосисок.

Я подмигнул: пивка сюда бы, а?

Но он сказал: «Я оглашаю список.

Здесь собрались любители еды

И выпивки, но нет стаканов, мисок,

От жирных пятен высохли следы;

Сосиски – бутафория, мы дразним

Их образом попавших в край беды,

Кто есть любил, тот предается казням.

Вот званский записной фелицевед,

Теперь он слеп на ухо и на глаз нем,

А мог когда-то закатить обед:

Багряна ль ветчина, желток во щах ли,

Пирог ли, сыр ли – здесь такого нет,

Икра прогоркла, раки поисчахли,

А что до щук, мерцающих пестро,

Они в конце концов таким запахли,

Что хоть копти, хоть подавай в бистро.

Вот некто Г.; ему в вину вменяем

Без всякой меры борзое перо.

Не дядями Митяем и Миняем

Он осквернил своих созданий дух,

Не тем, что умер, тощ и невменяем,

А тем, как Собакевич и Петух

Уписывали на его страницах:

На третий круг хватило этих двух.

Таких осатанело свинолицых

Не так уж много в книгах, да и те

В провинции все больше, не в столицах

Проводят время в праздной маете.

Но и в столицах место есть герою,

В чьем не весьма обширном животе

Сыр лимбургский встречаются порою,

Французский трюфель – роскошь юных лет,

И ананас, и главное, не скрою,

Все это покрывает жир котлет».

«Какая мерзость, – я вскричал в испуге,—

Зачем мы брали в третий круг билет?»

И тут таким запахло в этом круге,

Что если б кто кинжал иль саблю дал,

Я сразу б закололся без натуги, —

И с той поры диету соблюдал.

В лесу родилась елочка

Еще терцины

В лесу родилась елочка. Однажды

Я тоже очутился в том лесу.

Хотелось пить. Я умирал. От жажды

Чесался даже прыщик на носу.

Но за спиною звякнули бутыли,

И тут я вспомнил, что с собой несу.

О странное мое пристрастье, ты ли

Меня уводишь в области хвои?

Севрюгин[2] ли, в ком чувства не остыли,

Неформальное объединение петербургских литераторов.

Анатолий Севрюгин – друг автора.