Волчья звезда

Мария Галина

ВОЛЧЬЯ ЗВЕЗДА

Мы, изнывывая в душных городах, тщетно мечтали о неведомых дорогах, что простираются за горизонтом, покуда Нужда и Надежда не благословили наш путь, ссудив нам новую душу, иную, чем у Человека.

Пролог 1

Рихман опаздывал. Ковальчик посмотрел на часы. Он любил добротный швейцарский хронометр, потому что это была единственная награда, на которую, как он полагал, он имел полное право. Остальные ордена и звания он получил за то, что по его приказу делали другие. Эту он заслужил сам.

Сзади, на платиновой крышке было выгравировано:

«ЗА ХРАБРОСТЬ»

«Международный союз астронавтов»

Он был единственным, кто вернул корабль на Землю из экспедиции. Она длилась двадцать два года — по земному времени и пятнадцать — по судовому. Разницу съел старик Альберт.

Он привел корабль с восемью членами экипажа, меньше трети, но все равно неплохо. Еще за орбитой Марса их было одиннадцать, но двоих он собственноручно расстрелял на подходе к Базе, а еще один покончил с собой, бросившись на распределительный щит. Довольно неприятный способ самоубийства и сложный — не так-то просто снять крышку с распределительного щита на корабле, но этот как-то ухитрился. Выскребал его оттуда Ко-вальчик тоже собственноручно.

Об этом он никому не рассказывал. Впрочем, кому надо, те и так знали — все было зафиксировано в бортовом журнале.

Все знали…

Вот тогда-то он и получил эти часы. И благодарность от правительства. И неплохой пост в МСА. И пенсию. И еще черт те чего.

Потому что остальные корабли не вернулись.

Его отчет был единственным…

А он еще боялся военного трибунала, дурак… Когда он сидел в карантине, который считал заодно и следственным изолятором, и молоденький, с иголочки, лейтенант привел его перед ясные очи комиссии, он сгрыз ногти чуть не до локтей.

Теперь он здесь…

Потому что тогда он вернулся. И написал отчет. И еще потому, что на Земле уже более полувека не было крупных войн — только локальные конфликты в странах третьего мира, но это не в счет. И вся нерастраченная в больших и малых заварушках энергия человечества ушла на освоение дальних пространств.

Его корабль был третьим по счету, и еще два корабля ушли с орбиты уже после того, как «Энтер-прайз» покинул пределы Солнечной системы. И ни один не вернулся.

Кроме его корабля. Кроме «Энтерпрайза».

Когда вошел Рихман, Ковальчик снова взглянул на часы.

Демонстративно.

Рихман опоздал на семь минут, и даже не извинился.

И руки не подал — просто стоял и смотрел на Ковальчика. В его взгляде читалась брезгливость — Ковальчик к этому привык.

— Я вам не нравлюсь, Рихман, верно? — равнодушно спросил он. Рихман ему тоже не нравился. Плевать — лишь бы от этого был хоть какой-то толк. Тем более, говорили — он лучший.

Рихман, нужно отдать ему должное, не стал отпираться.

— Естественно, — сказал он. — Что тут может нравиться. Вы насели на директора, он насел на меня. По своей воле я бы сюда не пришел. Вы — маленький фюрер. Еще счастье, что у вас все-таки ограниченная власть.

Ковальчик пожал плечами.

— Власть у меня, кстати, практически неограниченная. В подведомственном мне Проекте. Бросьте, Рихман, вы же психолог. У вас, немцев, просто-напросто национальный комплекс вины. Вам не нравятся жесткие методы…

— Какой там, к черту, комплекс? Я вчера весь вечер читал отчеты — вы утопили корабль в крови. У вас руки в крови, Ковальчик.

Ковальчик неторопливо приблизился к нему. Глаза у него были светлые, почти прозрачные, с черным ободком вокруг радужки.

Наверняка он все еще нравится женщинам, ни с того ни с сего мелькнуло в голове у Рихмана.

— Верно, — сказал Ковальчик, — я утопил корабль в крови. Иначе нельзя было. Я прошел через ад, Рихман. Я до сих пор ночью просыпаюсь в холодном поту. Я слышу их голоса.

Он твердыми пальцами взял Рихмана за подбро-док и какое-то время молча смотрел ему в глаза, пока тот, не выдержав, не отвел взгляд.

— И я сделаю все, слышите — все! — чтобы больше не повторилось ничего подобного.

— Ваш проект — безумие…

Ковальчик усмехнулся, показав крепкие белые зубы.

— Безумие — это по вашей части, Рихман. Потому мы и вышли на вас.

— Я уже говорил это на совещании, скажу еще раз. Методика опробована на отдельных больных, а не на целых группах…

— Но ведь вы не будете иметь дело с больными, Рихман. Вы будете иметь дело с астронавтами, а они очень здоровые люди. Не так уж и велики эти группы. Человек по тридцать, не больше. Четыре экспериментальных экипажа.

— Я еще умею считать, — сухо сказал Рихман.

— А! — произнес Ковальчик, — Я понял! Вы из тех, кто считает, что космические полеты не нужны, верно? Пустая трата человеческого материала…

— Да… материала, — Рихман вложил в это слово всю возможную иронию, но, похоже, без толку — Ковальчик не понимал иронии. — К чему вообще такая судорожная активность? Еще немного, и многие вопросы решатся сами собой. Ваш проект никому не понадобится, потому что человек изменится… он станет совершенным…

— Не пойму я вас, — произнес Ковальчик, пожав плечами, — с одной стороны, насильственное вмешательство в психику вам претит. Уж больно, мол, тонкие материи. С другой — вы, видно, из тех, кто тогда голосовал за имморталии. А ведь это — покушение на саму природу человека.

— Это всего лишь общие слова, — заметил Рихман.

— Нет. Не общие слова… Вы не хуже меня знаете, что оба проекта — долгосрочные. И обоим правительство уделяет примерно равное внимание. И средства выделяет равные. Если вы откажетесь этим заниматься, мы найдем другого — посговорчивей. Быть может, не такого специалиста именно в этой области, но несговорчивей. Корабли все равно полетят, Рихман… Рано или поздно, но полетят. Так всегда было.

Он помолчал, потом открыл ящик стола. На столе, рядом с видео прямой связи с президентом, поблескивая хромированным покрытием, стояла модель «Энтерпрайза». Ковальчик извлек из ящика старомодный кожаный бювар с монограммой.

— Вот, — сказал он, — возьмите. Там, внутри, компакт. Мой личный дневник. Его никто не прослушивал, кроме комиссии. Я сам его не прослушивал. Не могу.

Он вновь помолчал.

— Никто из них, из тех, кто вернулся, со мной не разговаривает. Никто из них ни разу даже не поглядел мне в глаза. Но если вы попробуете обвинить меня перед ними, я не ручаюсь за вашу шкуру, Рихман. Впрочем, они вам не расскажут о том, что было. Никогда. Хотя в газеты кое-что просочилось. Вы должны помнить. Это было лет пятнадцать назад. Меня тогда называли «Звездный палач». Красиво… и глупо. Читайте.

— Я не…

— Вы же не нарушаете никаких этических норм, Рихман. Ни профессиональных, ни просто человеческих…Никаких… Я сам передал вам его.

— Не в этом дело…

— Боитесь?

— Ну чего мне бояться, Ковальчик…

— Ну не боитесь, так брезгуете… Но ведь от того, что вы откажетесь это прослушать, ничего не изменится. Он же не испарится. События не повернуть вспять. Вы ведете себя глупо. Вам, профессионалу, представилась уникальная возможность познакомиться с поведением замкнутой группы людей в экстремальной ситуации, а вы наложили в штаны.

— Ладно, — сказал Рихман, — давайте. И пойдите к черту.

— Я знал, что так и будет, — довольно сказал Ковальчик. — В конце концов вы сломались. Все вы ломаетесь.

— Входите, — сказал референт. Он и сам прошел следом за Ковальчиком в небольшой бело-золотой кабинет, но остался стоять у входа. Это была почти приватная беседа — почти приватная, потому что совсем приватных бесед в таком месте и в такое время не бывает.